Вилла Рено

Несколько постчернобыльских лет обезумевшая трава брала местность приступом в пылу необъявленной остаткам цветочков летней войны. Взметнулись крапивные леса вровень с заборами, раскинули невероятной величины листы лопухи, гигантские ядовитые зонтичные Дальнего Востока перешагнули через забор привезшего их семена ботаника и завоевали округу; к августу в растительную вакханалию включились невиданные атомные грибочки, отдельные экземпляры сантиметров двадцать пять в диаметре, колонии губчатых, пластинчатых, ядовито-оранжевых, чернильно-фиолетовых, пока без названия, коровья смерть, мечта миколога.

Опылять было нечего и некому, бабочки на несколько годочков исчезли из поля зрения, ни одной летуньи, ни совки, ни мотылька.

Каждое лето Катриона сажала у крыльца розы. Они приживались, иные даже цвели (кастрированный кот Матильд отгрызал бутоны, Катриона отгоняла его хворостиной); но через год по весне розы исчезали, словно вместе со снегом таяли.

Внучке академика Петрова передался дар ее знаменитого дедушки — талант садовника, что ни посадит, цветет, растет, плодоносит. В память о дедушке да и по душевной склонности она постоянно копалась в земле; у ее крыльца семейства соцветий сосуществовали разноцветным раем, на компостной куче располагались вальяжные тыквы Золушкиной феи-крестной, старой волшебницы; яблони ломились от яблок.

— Я до завтра поиски своих бусинок отложу и тотчас же к вам забегу. А что за рассаду накопали?

— Аконит, «разбитое сердце» и «пиковую даму», — ответствовала старая леди.

И Катриона вскричала:

— Годится!

Они пили чай на веранде и говорили о том о сем.

— Папа когда-то продал, — сказала старая женщина, — настенные часы с музыкой (как в музыкальной шкатулке, был в них валик с зазубринками), и что же? Много лет спустя совершенно случайно муж моей сестры Мани художник Соколов купил их в антикварном магазине.

— В нашем доме, — говорила она, открывая банку с земляничным вареньем, — жил человек с диковинной фамилией Войно-Ясенецкий, хромой высокий человек с печальным лицом. Кажется, он был физиолог и работал у Орбели. Он был сын известного хирурга-священника.

— Сын святого, — поправила Катриона.

Они пили чай на веранде, у самовара лежал конверт, письмо из Польши, которое хозяйка вскрыла при Катрионе; кроме письма, в конверте лежала большая цветная фотография златовласки на роликах. Длинноногая загорелая девочка-подросток с сияющей улыбкой стояла, избочась, возле вывески Дома творчества писателей. Маечка, шорты, золотая грива до пояса.

— Что это у нее вместо сережек? Колокольчики?

— Точно так. Едет, ролики ширкают, колокольчики звенят, красота. Я хотела вас познакомить, да вы были в отъезде. Это моя внучатая племянница Маня. Матушка ее вышла замуж за поляка, момент наш фамильный, живут они в Варшаве. Приезжали ко мне этим летом. До этого я Маню в Комарове принимала, когда ей было пять лет, да нет, четыре с половиной.

— Да, я была в отъезде, в Германии, у маминой подруги Беаты. Оказывается, я плохо учила географию: не представляла, что в Германии туманной цветут магнолии. Ваша Маня любит ролики?

— Она еще слаломом занимается, увлекается восточными единоборствами; увидев залив, спросила, нет ли у меня яхты. Нет, говорю, только лодка, давеча отсмолили, да к заливу свезти ее с горы некому и не на чем.

— Вы знаете польский или она русский?

— Она по-русски говорит, почти все понимает, а читать не может. Ей мать читает вслух Гоголя, Достоевского, Тургенева. Маня слушала, слушала, а потом сказала: какие хорошие писатели! — но, когда я была маленькая, тетушка Мила читала мне в Комарове классическую русскую книгу про странствия насекомого, кажется, муравья... или жука? Это была лучшая книга в мире.

— «Приключения муравьишки» Бианки! — вскричала Катриона.

— Видите, вы сразу догадались, а я понять долго не могла, что за бестселлер. Катриона посадила возле своей маленькой веранды и аконит, и «разбитое

сердце»; «дама пик», как вечно подменная карта, оказалась «дамой треф», крап-плаковым трилистником с мелкими желтыми цветами.

Через год, уже почти забыв детские переживания свои по поводу съемок на Вилле Рено, нежданно-негаданно встретив постаревшего Савельева, в разговоре с ним она безапелляционно заявила, что знает совершенно точно: академика Петрова отравили.

— Что за глупости, — поморщился режиссер, — на чем сие «точное знание» может основываться?

— Язык цветов, — не сморгнув, отвечала Катриона. — Аконит — растение ядовитое, любимая наша цикута, а ежели к нему в придачу выпадет «разбитое сердце», а «пиковая дама» заменится «дамой треф» — всем известно, что трефы — это карты судьбы, — в чем сомневаться? Все знаки явлены. Все символы налицо.

— Все бабы дуры, — откликнулся Савельев. — Кем ты стала, бывшая нимфетка? Неужели ты масонка? Эзотеричка? Алхимией увлекаешься, ё-моё?