Виллет

Небесный ангел вспомнил обо мне этим вечером, увидел, что плачу, и успокоил, проговорив нежно: «Усни, я позолочу твой сон!»

Ангел исполнил обещание и не оставил меня ночью, однако на рассвете его сменило благоразумие. Я проснулась словно от толчка. В окна хлестал дождь, злобно завывал ветер. В центре спальни на круглой черной подставке догорал ночник. Занялся день. До чего же мне жаль тех, кого умственная боль оглушает, а не волнует! В то утро мучительное пробуждение вытащило меня из постели подобно мощной руке великана. Как быстро я оделась в холоде дождливого рассвета! С каким наслаждением выпила ледяной воды из графина! Она всегда служила лучшим лекарством, к которому, словно пьяница, я обращалась в минуты горя.

Вскоре звонок объявил общий подъем. Уже одетая, я спустилась в столовую, где топилась печка и было тепло. Остальные комнаты не отапливались, хотя, несмотря на начало ноября, северные ветры принесли в Европу зимнюю стужу. Помню, поначалу черные чугунные печки мне не нравились, однако со временем я научилась ценить их тепло и полюбила ничуть не меньше, чем дома, в Англии, камины.

Устроившись перед милостивой утешительницей, я вскоре погрузилась в глубокий спор с собой относительно жизни и ее шансов, судьбы и ее решений. Сознание, более сильное и спокойное, чем вчера вечером, выдвинуло ряд необходимых правил. Правила эти под страхом смерти запрещали любое малодушное обращение к былому счастью, требовали терпеливого преодоления нынешних испытаний и надежды на веру – созерцания облака и колонны, которые подчиняют, направляя, и вселяют благоговейный ужас, просвещая, – приказывали подавлять стремление к обожанию и поклонению, держать под контролем мечты о далекой Земле обетованной, чьи реки, возможно, существуют лишь в предсмертных мечтах, чьи тучные пастбища видны только с одинокой вершины погребальной горы Нево[188].

Постепенно в душе родилось сложное чувство: боль переродилась в силу, успокоила судорожное биение сердца и позволила приступить к обычной работе. Я подняла голову.

Устроившись возле печки и выглянув в холл через окно, которое находилось в той же стене, я увидела не только феску с кисточкой, но и лоб, и внимательные глаза, пристальный взгляд которых пересекся с моим уже в следующее мгновение: за мной наблюдали. До этого момента я не подозревала, что щеки влажны от слез, а сейчас явственно ощутила предательскую улику.

В странном доме мадам Бек не существовало уголков, защищенных от вторжения извне. Без свидетелей нельзя было пролить ни единой слезы, сосредоточиться ни на одной мысли: тут же рядом возникала шпионка, которая все замечала и обо всем докладывала мадам, но откуда взялся, да еще в столь необычный час, посторонний шпион-мужчина? Какое право он имел вмешиваться в мои дела? Ни один другой профессор не осмелился бы пересечь холл до звонка на урок, однако месье Эммануэль не обращал внимания ни на часы, ни на общепринятые правила: в библиотеке первого класса хранилась необходимая ему книга, и этого оказалось достаточно для вторжения. По пути за книгой он прошел мимо столовой, как всегда, замечая все вокруг, – вот так и увидел меня через маленькое окно, открыл дверь и явился собственной персоной.

– Mademoiselle, vous êtes triste[189].

– Monsieur, j’en ai bien le droit[190].

– Vous êtes malade de coeur et d’humeur[191], не только печальны, но и сердиты. Вижу на щеках две слезинки. Знаю, что они горячи, как две искры, и солоны, как два морских кристалла. Сейчас, слушая мои слова, вы смотрите странно. Хотите, скажу, какой образ вы мне внушаете?

– Месье, скоро позовут на молитву, так что времени на разговоры совсем мало. Простите…

– Что ж, я готов. Нрав мой настолько кроток, что ни отказ, ни даже оскорбление не способны его возмутить. Вы сейчас как дикое молодое животное, только что пойманное, неприрученное: со страхом смотрите на вошедшего в клетку дрессировщика.

Непростительное замечание – безрассудное и бестактное по отношению к ученице и недопустимое по отношению к учительнице. Месье Поль стремился спровоцировать гневный ответ: мне уже приходилось видеть, как он раздражал эмоциональные натуры, вызывая взрыв чувств, – но во мне злоба не нашла удовлетворения, и я сидела молча.

– Похоже, вы готовы с радостью проглотить сладкую отраву, а полезную горькую настойку с отвращением отвергнуть.

– Никогда не пила горькие настойки и не считаю их полезными, а что касается сладкого – будь то отрава или что-то съедобное, – по крайней мере невозможно отрицать одного чудесного свойства – сладости. Лучше умереть быстрой приятной смертью, чем влачить долгую безрадостную жизнь.

– И все же, если бы я мог распоряжаться, то вы ежедневно получали бы свою горькую порцию, а что касается возлюбленной сладости, то разбил бы чашку, ее содержащую.

Я стремительно отвернулась: и оттого, что присутствие месье Поля вызывало досаду, и чтобы избежать вопросов: в нынешнем состоянии необходимое для ответов усилие могло разрушить самообладание.