Виллет

Я могла исправить ситуацию, подойдя и вложив ему в руку ту самую маленькую красную шкатулку, которую в эту минуту сжимала в руке. Собственно говоря, именно так я и собиралась поступить, однако поначалу комичное поведение профессора заставило помедлить, а затем демонстративное вмешательство Сен-Пьер спровоцировало упрямство. Читатель, до сих пор не имевший причины заподозрить мисс Сноу даже в малейшей претензии на совершенство, вряд ли удивится, узнав, что она не испытывала ни малейшего желания защищаться от обвинений парижанки. К тому же месье Эммануэль так искренне обиделся, так серьезно воспринял мое вероотступничество, что своим наивным поведением заслужил немного раздражения, поэтому я продолжала сидеть с каменным спокойствием, крепко сжимая шкатулку и сохраняя невозмутимое выражение лица.

– Что ж, хорошо! – наконец заключил месье Поль.

После этой лаконичной фразы лицо его исказилось сильнейшей судорогой: волна гнева, презрения, решимости прокатилась по лбу, искривила губы и покрыла морщинами щеки. Мучительно проглотив дальнейший комментарий, профессор перешел к обычному выступлению.

Не могу вспомнить, чему именно была посвящена речь. Я ее не слушала. Процесс подавления обиды, волевого пресечения досады и раздражения внушил чувство, почти уравновесившее комический эффект трижды произнесенного вопроса «это все?».

Под конец выступления произошел забавный случай, вновь привлекший мое заинтересованное внимание.

Из-за неловкого движения я уронила наперсток и, наклонившись, чтобы поднять необходимую в рукоделии вещицу, ударилась головой об острый угол стола. Подобные приключения (к тому же всегда крайне болезненные) естественным образом производят легкий шум. Месье Поль мгновенно разгневался, сбросил маску спокойствия, забыл о достоинстве и самоконтроле, которыми подолгу никогда себя не утруждал, и впал в более естественное состояние.

Не знаю, как именно в ходе выступления он умудрился пересечь пролив Ла-Манш и высадиться на британской стороне, однако именно там я его обнаружила, начав слушать.

Окинув помещение быстрым циничным взглядом, призванным мгновенно испепелить неугодное существо, профессор яростно напал на les Anglaises.

Никогда в жизни я не слышала, чтобы с английскими женщинами обращались так, как тем утром с ними расправился месье Эммануэль. Он не пожалел ничего: ни их ума, ни морали, ни манер, ни внешности. Особенно запомнилось безжалостное порицание высокого роста, длинной шеи, тонких рук, небрежной одежды, педантичного образования, нечестивого скептицизма, невыносимой гордости, притворной добродетели. Профессор злобно скрежетал зубами и вообще вел себя так, словно, если бы пренебрег правилами приличия, готов был перейти на личности. Говорил он ядовито, язвительно, хищно и выглядел при этом до отвращения уродливо – что вполне естественно.

«Мерзкий, гадкий коротышка! – подумала я. – Неужели унижусь до страха рассердить тебя или оскорбить твои низменные чувства? Нет уж, ты мне безразличен точно так же, как самый невзрачный букет в твоей пирамиде».

С грустью признаюсь, что не смогла полностью исполнить принятое решение. В течение некоторого времени оскорбление Англии и англичан меня не трогало: примерно пятнадцать минут я стоически выдерживала атаку, – однако шипящий василиск твердо вознамерился уязвить и принялся говорить такие вещи – нападая не только на наших женщин, но и на лучших людей страны, оскорбляя герб Британии и оскверняя государственный флаг, – что в конце концов я почувствовала себя глубоко уязвленной. С гадким удовольствием он выбрал самые едкие исторические измышления континентального толка – трудно представить что-нибудь более оскорбительное. Мадемуазель Сен-Пьер и все ученицы дружно расплылись в мстительно-восторженных улыбках, ибо любопытно, до какой степени клоуны Лабаскура тайно ненавидят Англию. Не выдержав издевательства, я хлопнула ладонью по столу, открыла рот и громко крикнула:

– Да здравствует Англия с ее историей и героями! Долой Францию с ее обманом и глупцами!

Класс был ошеломлен. Кажется, все решили, что я сошла с ума. Профессор прикрыл лицо платком, чтобы спрятать дьявольскую ухмылку. Маленькое зловещее чудовище! Конечно, он решил, что одержал победу – ведь я вышла из себя – и уже через секунду снова стал добродушным и милым: любезно заговорил о подаренных цветах; принялся поэтично восхвалять их изящество, аромат, чистоту и прочие достоинства; не преминул чисто по-французски сравнить цветы с сидящими перед ним jeunes filles[272]: наградил мадемуазель Сен-Пьер полновесным комплиментом за красоту дорогого букета, а закончил обещанием в первый же по-настоящему теплый, благоуханный весенний день подарить всему классу сельский завтрак, добавив с особым значением:

– Во всяком случае, тем из класса, на чью дружбу могу положиться.

– Donc je n’y serai pas[273], – невольно выпалила я.

– Soit![274] – воскликнул профессор, собрал цветы и выбежал, громко хлопнув дверью.