Виллет

Мне уже приходилось откровенно признаваться в отсутствии дара импровизации. Возможно, именно сознание собственной ущербности заставляло восхищаться теми, кто обладал редким – и оттого особенно ценным – талантом. Месье Эммануэль не был создан для писательского труда, однако щедро, с бездумной расточительностью делился таким богатством ума и фантазии, какое редко встретишь в книгах. Его рассказы стали моей библиотекой, и когда зал открывался, я входила туда с тихим восторгом. Интеллектуальная ограниченность не позволяла прочесть все сокровища: большинство напечатанных и переплетенных томов утомляли и мозг, и глаза, – однако кладовая мысли действовала благотворно, словно целительный бальзам: когда ее сокровища открывались, внутреннее зрение очищалось и усиливалось. Я часто представляла, с какой радостью тот, кто полюбил бы неистового профессора больше, чем себя, собрал бы и сохранил безрассудно брошенные на холодный ветер небес пригоршни золотой пыли.

Закончив рассказ, месье Поль подошел к небольшому пригорку, где сидели мы с Джиневрой, но на расстоянии друг от друга, и с обычной бесцеремонностью потребовал оценки (ему никогда не хватало терпения дождаться добровольной похвалы).

– Вам было интересно?

В своей привычной сдержанной манере я ответила коротко:

– Да.

– Это было хорошо?

– Очень хорошо.

– И все же я не смог это записать.

– Но почему же, месье?

– Ненавижу механический труд: сидеть неподвижно, склонившись над листом бумаги, – но с удовольствием продиктовал бы текст личной секретарше. Согласится ли мадемуазель Люси записать мой рассказ, если попрошу?

– Но месье слишком порывист: непременно будет торопить и сердиться, если перо не поспеет за его губами.

– Давайте как-нибудь попробуем и посмотрим, каким чудовищем я способен стать в подобных обстоятельствах. Однако сейчас речь не о диктовке. Вы нужны мне для другой работы. Видите вон тот сельский дом?

– В окружении деревьев? Да.

– Там нам предстоит позавтракать. Добрая фермерша сварит в котле кофе с молоком, а тем временем вам с пятью помощницами, которых я назначу, предстоит намазать маслом полсотни булочек.

Снова построив нас в колонну, он возглавил атаку на ферму, которая, увидев девичье войско, капитулировала без сопротивления.

Получив чистые ножи и тарелки, а также свежее масло, полдюжины избранных профессором счастливиц принялись под его руководством готовить к завтраку целую корзину булочек, специально для нас заранее доставленных на ферму пекарем. Кофе и шоколад уже ждали на плите. Сливки и свежие яйца дополняли угощение. Неизменно щедрый месье вознамерился потребовать ветчину и конфитюр, однако самые сознательные из нас заявили, что это стало бы безрассудной тратой провизии. Он осудил экономность, назвав нас des ménagères avares[302], однако мы позволили ему говорить что душе угодно, по-своему распорядившись продуктами.

Каким довольным, каким счастливым месье Поль стоял на сельской кухне и наблюдал за нашей работой! Ему доставляло удовольствие видеть вокруг себя радость и веселье, чувствовать движение, воодушевление, энергию, изобилие. Мы спросили, где он желает сесть, и профессор ответил, что он наш раб, а мы – его властительницы, и сами это знаем, а посему не осмелится выбрать место без нашего соизволения. Тогда мы поставили во главе длинного стола огромное хозяйское кресло и усадили в него счастливого «раба».

Несмотря на безумные страсти и безжалостные ураганы, в минуты миролюбия и великодушия мы очень любили месье Эммануэля, а сейчас настала именно такая минута. Дело в том, что даже в самом страшном гневе бушевали лишь его нервы, а характер был вполне покладистый. Стоило его успокоить, понять, приласкать, и грозный тигр превращался в кроткого ягненка, неспособного обидеть и мухи. Лишь для глупых, черствых, испорченных он представлял некую – не слишком, впрочем, серьезную – опасность.

Отдавая дань религиозному обряду, перед завтраком месье Поль призвал младших девочек произнести слова молитвы, и сам перекрестился истово, как женщина. Мне еще ни разу не доводилось видеть, как он отдает дань Господу, а сейчас это произошло так искренне и просто, с такой детской верой, что, наблюдая, я не смогла сдержать улыбку умиления. Месье Поль заметил одобрение, раскрыл дружественную ладонь и проговорил:

– Donnez-moi la main![303] Вижу, мы поклоняемся одному Богу и в одном расположении духа, хотя посредством разных церемоний.

Большинство ученых собратьев месье Поля отличались свободомыслием, неверием и атеизмом, и жизнь их не выдержала бы пристального критического наблюдения, однако сам профессор напоминал средневекового рыцаря, по-своему религиозного, с безукоризненной репутацией. Рядом с ним и невинное дитя, и юная девушка оставались в полной безопасности. Он обладал живыми страстями, острыми чувствами, однако безукоризненная порядочность и безыскусная набожность обладали высшей властью и умели усыпить львов.