Вильнюс: Город в Европе

Много раз я пытался прилететь из Америки в Вильнюс, чтобы увидеть все своими глазами. Один раз мне даже удалось, хотя КГБ еще вовсю старался, чтобы эмигранты не ездили в Литву. Я не всегда был согласен с Ландсбергисом и «Саюдисом» — мне казалось, может и не без оснований, что на их деятельность слишком влияет старый романтический национализм. Национальная мифология бывала прекрасной и плодотворной в девятнадцатом веке, однако двадцатый век доказал, что она может вести и к катастрофе. Культ прошлого помогал освободиться от тоталитаризма, но грозил тем, что старые ситуации и старые жесты могут повториться, словно мелодия на заезженной граммофонной пластинке. Я знал, что многие люди в «Саюдисе» мечтают о моноэтническом Вильнюсе, ценят единство больше, чем разнообразие, навязывают историю, в которой правы только литовцы, а историческая отсталость становится знаком благородства. Ландсбергис мне казался не столько демократом, сколько националистом (позднее он не раз подтвердил такую репутацию). Еще труднее был польско-литовский вопрос, в сущности не решенный со времен Желиговского. Польские эмигранты, и Милош в том числе, создали новую концепцию, по которой Вильнюс должен был стать столицей терпимой и дружественной Польше Литвы, но было неясно, все ли в обеих странах это примут. Одним словом, я боялся, что мой город может постичь судьба Сараева, но не решался критиковать «Саюдис», поскольку понимал, что он — главная, быть может, единственная надежда на освобождение.

Темп событий убыстрялся. В начале января 1991 года империя решила употребить силу. Танки и автоматчики захватили телевизионную башню, чтобы прекратить неподцензурные передачи; погибло четырнадцать человек. Это были первые и, в сущности, последние жертвы — революция осталась мирной, как в Польше, Чехии, Венгрии, Восточной Германии, а в конце концов и в Москве. Я еще раз пытался попасть в Вильнюс с западными журналистами, но на этот раз не получилось — следил за событиями из Нью-Хейвена, затаив дыхание, почти уверенный, что город и его жителей ожидает такая же судьба, как повстанцев 1863 года. Но история не всегда повторяется. Ни свободное телевидение, ни печать не исчезли — нашлись люди, которые организовали все заново. Мишенью империи теперь стал парламент, невзрачное здание не слишком далеко от площади Лукишкес, в конце центрального проспекта, где заседал Ландсбергис с депутатами, объявившими независимость. Парламент тут же оброс баррикадами, а баррикады окружила толпа безоружных защитников. После напряженной ночи советские войска отступили. Это и был конец империи, хотя формально пришлось его ждать еще семь месяцев. Когда распалась власть Горбачева, Литву и другие отделившиеся республики наконец признал весь мир (и Россия), и на площади Лукишкес свалили памятник Ленину, как когда-то памятник Муравьеву. Строительный кран оставил на пьедестале только его ботинки.

На этом можно закончить повесть о городе. Дальше идет не история, а настоящее. В нем всякое бывает, но уже можно сказать, что старомодный национализм в Вильнюсе не победил, в свободном климате оказалось, что он не всемогущ. Несмотря на мечты о новом, на этот раз национальном единообразии, столица Литвы осталась такой же, какой была — многослойной и многомерной, как маленький континент. Но следует помнить, что это хрупкое состояние, и быть за него ответственным.

Пройдя множество кругов истории, много раз поменяв государственную принадлежность, состав жителей, модели культуры, Вильнюс вновь восстановил статус, имевшийся у него семьсот лет назад, — стал центром молодого государства, готового к вызову, который зовется Европой. Вместе с этим возродился — или возрождается — старый тип вильнюсского жителя, упорный, по-своему аристократичный, понимающий и уважающий разнообразие. Созидание нашего континента и цивилизации всегда было трудным, непредсказуемым и рискованным. Не знаю, какое место в Европе лучше соответствует этой рискованности и незавершенности, чем Вильнюс — окраина и пограничье, эксцентричный, капризный, неправильный город со странным прошлым, нарушающим законы логики и вероятности.

Прошлое легко осознавать как зло. Оно бывает источником мести, хранилищем истинных, а иногда и мнимых обид. Оно бывает оковами, ограничивающими будущее. Но кроме того, прошлое учит трезво оценивать свою судьбу и делать ее более осмысленной. Наконец, оно всегда противостоит унылым утопиям, которые боятся течения времени и пытаются его остановить. Трудно понять, каким образом, но оно всегда связано невидимыми узами со свободой. Я знаю, что подлинное прошлое моего города — это люди, о которых я попытался рассказать; те, кто строили его, спасали от бед, соединяли с миром и, наконец, слились с деревьями и зданиями Вильнюса, с его обрывами, тенями и звездами. Они не были похожи друг на друга, часто не находили общего языка, но как раз они помогают прожить этот короткий данный мне отрезок времени, пока я тоже не уйду в прошлое.