Вильсон уступает

И вот он стоит на палубе парохода и смотрит на возникающий из тумана берег Европы, неопределенный, не сформировавшийся, как и его мечты о будущем братстве народов. Прямо стоит он, высокий, с крупными чертами лица, с острыми светлыми глазами за стеклами очков, выдвинув американски–энергичный подбородок, с плотно сжатыми полными губами. В характере сына и внука пресвитерианских пасторов — строгость и узость людей, для которых существует лишь одна истина и которые уверены, что им эта истина ведома. В его крови страстность всех набожных ирландских и шотландских предков и рвение кальвинистской веры, которая обязала вождя и учителя спасти исполненное грехов человечество. Стоически работает в его мозгу упрямый разум еретика и мученика, которые за свои убеждения предпочли бы костер отклонению хотя бы на йоту от текста Библии. И для Вильсона — ученого, демократа — понятия «гуманизм», «человечество», «свобода», «мир», «права человека» суть не холодные слова, а то, чем для его предков было Евангелие, не идеологические и туманные понятия означают они для него, а религиозные положения, которые он считает себя обязанным защищать, защищать в них каждый слог, подобно тому, как защищали Евангелие его предки. Во многих битвах сражался он, но это сражение, чувствует Вильсон, глядя на берег, который все более и более четко вырисовывается перед его глазами, станет решающим. И непроизвольно на его лице напрягаются мускулы, «бороться ради нового порядка приятно, когда мы можем, неприятно — когда мы должны».

Но вскоре его устремленный вдаль взгляд смягчается. Салюты из пушек, флаги, приветствующие его в гавани Бреста, — это всего лишь атрибуты официальной встречи главы государства–союзника Франции в войне против Германии. Но то, что выплескивается навстречу ему с берега, это — он чувствует — не установленный правительственным регламентом, не организованный прием, не заказанное ликование, а пылкое воодушевление народа. И далее, на всем пути кортежа из Бреста в Париж, в каждой деревне, в каждой усадьбе, у каждого дома, люди машут флагами, этими свидетельствами надежды, к нему тянутся руки, восклицания радости омывают его, и, когда Вильсон по Елисейским Полям въезжает в Париж, народ Франции — символ всех народов Европы — ликует, люди приветствуют его, кричат, требуют ускорить ожидаемое ими решение. И вот уходит напряженность с его лица, свободный, счастливый, почти хмельной смешок обнажает зубы, он размахивает шляпой, желая приветствовать всех, приветствовать весь мир. Да, он поступил правильно, приехав сюда, лишь живая воля способна восторжествовать над закосневшим законом. Такой счастливый город, такая радостная в своих надеждах толпа; разве не стоит, разве нет возможности обеспечить счастье всех людей и на все времена? Ночь, следует отдохнуть, завтра же сразу приступить к работе, чтобы дать миру мир, о котором человечество мечтало тысячи лет, и тем самым свершить величайший из когда–либо свершенных на земле поступков.

Перед дворцом, предоставленном Вильсону французским правительством, в кулуарах министерства иностранных дел, в отеле «Крийон», где разместилась штаб–квартира американской делегации, теснятся нетерпеливые журналисты, сами по себе образующие внушительную армию. Только из Северной Америки их прибыло сто пятьдесят человек, каждую страну, каждый большой город представлял свой корреспондент, и все они требуют пропусков на все заседания мирной конференции. На все! Ибо миру была отчетливо обещана «полная открытость», на этот раз не должно быть никаких закрытых совещаний, никаких секретных соглашений. Слово в слово звучит первый из «Четырнадцати пунктов» Вильсона: «Открытые мирные переговоры, открытое обсуждение, после которых не будет никаких тайных международных соглашений какого–либо рода…» С помощью новой сыворотки, «открытой дипломатии» Вильсона, должна быть полностью побеждена зараза тайных соглашений, которая погубила людей больше, чем все другие эпидемии, когда–либо обрушивавшиеся на человечество.