Вино и мандрагора (СИ)

— А что не так с моей одеждой? Вы поймите, у меня случилась неприятность и я осталась здесь без телефона и документов, но если вы поможете мне выйти к ближайшему населенному пункту и назовете свои имена, то мой жених несомненно наградит вас…

— Слышь, а не старовата ты для женитьбы-то? — насмешливо поинтересовался кто-то из присутствующих.

Дита оскорбленно уставилась туда, откуда донесся голос. Задать провокационный вопрос мог или лысый здоровяк, ряженый в кожаный жилет на голое тело, или молодой рыжеволосый парень, одетый в невообразимую хламиду. И тот, и тот недобро улыбались, рассматривая женщину.

— Чего это старовата? — ляпнула Дита, и тут же мысленно прокляла себя за несдержанность. Да, в прошлом году она с размахом отметила собственное тридцатилетие, но все уверяли ее, что это не приговор, а только новая стадия жизни, даже более интересная.

— Ну ты это… — рыжеволосый ткнул грязным пальцем куда-то в область головы женщины. — Ты седая вся…

Дита настороженно коснулась собственных волос и тут до нее дошло.

— Ой, нет, — весело рассмеявшись, сказала она парню, — это не седина, а краска. У меня мелирование.

«Прокрась прядки, освежи лицо, мелирование молодит», — уговаривала Диту Виола, сетуя не невыразительный русый цвет волос подруги. «Омолодилась», — сокрушенно подумала Дита, пообещав себе, что после возвращение домой самолично выкрасит Виолу в фиолетовый, чтобы знала, стерва, чего она присоветовала.

Однако, веселье женщины не только не передалось мужчинам, но и заставило их как-то напрячься. Чернобородый отступил от Диты подальше, а седой одноглазый притянул поближе вилы, до сих пор безобидно лежавшие на земле.

— Слышь, парни, так она больная, — уверенно заявил лысый.

— Как есть — блаженная, — согласился одноглазый. — И говорит как-то странно, будто шепелявит. Ты, милая, давай, топай отседова. Мы люди работящие, честные, ничего у нас для тебя нету…

А вот замечание по-поводу речи показалось Дите довольно уместным: мужики говорили на польском, но на каком-то странном, наполненном твердыми рычащими звуками, при этом часть слов заменяли немецкими, венгерскими, а в некоторых просто абсурдно переставляли буквы. Все это не сильно мешало пониманию, хотя и несколько затрудняло его.

— Да мне только телефон… — рассеянно пролепетала женщина, изумленная такой реакцией на вполне невинную фразу.

— И фелефон тебе, и краска на кубышке… Все тебе будет. Давай, топай, — оперевшись на вилы, одноглазый встал и несильно ткнул ошеломленную Диту древком.

— Слышь, может поможем? — нерешительно произнес чернобородый, когда женщина схватилась за живот, куда пришелся тычок и заревела. — Не годится больного человека посредь поля кидать.

— И куды мы с ней? — напыжился одноглазый, не обращая внимания на завывания. — Нам еще неделю тут батрачить, а я, знаешь ли, семь дней подле блаженной крутиться не намерен. А как беду на нас накликает? Упырей или еще чего… Слышь! А ну, заглохни, нам тут вою лишнего не надобно! — последние слова были адресованы рыдающей Дите.

Всхлипнув напоследок, женщина притихла, только спросила:

— Где дорога? И без вас выйду…

— Дорогу показать немудрено, — отозвался чернобородый, — вон там она, меньше сотни шагов, — широким жестом мужик указал направление.

Дорога действительно нашлась. Только была эта дорога совсем неправильной: без фонарей, столбов с проводами, машин и придорожных закусочных. Ни в одном из направлений не было видно ни огонька, кроме костра психических мужиков. «А кто сказал, что они не под наркотиками? — утешала себя Дита, двигаясь в наугад выбранном направлении. — Может, это мне еще повезло, что я так легко отделалась. Сейчас найду или ферму, или машину, и нормальные люди мне помогут. А может, и Яну хватит ума подобрать меня…». С такими мыслями, женщина уверенно шагала по пыльной грунтовке, окруженной шелестящим разнотравьем.

Только когда над полями забрезжил серый рассвет, выдернувший из темноты еще одну странную деталь пейзажа, а именно высокие синеватые горы, укутанные туманными шалями и снежными шапками, Дита обессиленно опустилась на обочину дороги и снова заплакала.

***

Ей не хотелось не то что идти, ей даже жить не хотелось. За ночной переход она в кровь изодрала руки, искусанные комарами, разбила к чертям проклятые балетки, которые выкинула бы, не будь дорога такой ухабистой и каменистой. Ноги, натертые обувью, не предназначенной для подобных марафонов, гудели от усталости, а подошвы пекли, будто их кто-то поджаривал. Падала Дита по меньшей мере трижды, каждый раз оставляя новые дырки на некогда красивых джинсах с вышивкой. И теперь она сидела, таращась на собственные окровавленные колени, растертые до ярко-красных волдырей ступни, воспаленные, припухшие предплечья, и гадала, чем же она заслужила такие вот лишения.