Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи

– Да, хозяин, – прошипел в ответ аспид, и голос его был тих, но на редкость пронзителен, – и впрямь ты Малигрис, в своих руках держишь ты средоточие некромантии и волшебства, ведомы тебе все заклятья и все магические фигуры. Ты можешь, если таково твое желание, вызвать Нилиссу из страны мертвых, снова узреть ее такой, какой была она, пока ее красоты не коснулся жадный могильный червь.

– Аспид, пристало ли, подобает ли мне призывать ее?.. Ожидают ли меня потери и сожаления?

Аспид, казалось, задумался, а потом еще тише и еще медленнее прошипел:

– Малигрису подобает поступать так, как он того пожелает. Кто, кроме самого Малигриса, способен решить, во благо или во зло тот или иной поступок?

– Иными словами, ты не советуешь мне ее вызывать? – Фраза эта прозвучала не вопросом, но утверждением, и аспид не снизошел до ответа.

Уперев подбородок в переплетенные пальцы, Малигрис погрузился в размышления. Потом встал, и в движениях его сквозили давно позабытые уверенность и живость, столь контрастирующие с испещренным морщинами лицом. Из разных уголков комнаты, с выточенных из черного дерева полок, из ларцов с замка́ми из золота, желтой меди и электрума достал волшебник разнообразные инструменты и ингредиенты, необходимые для ритуала. На полу начертал он предписанные концентрические круги, встал в самом центре, зажег курильницы с нужными благовониями и начал громко читать длинный узкий свиток из серого пергамента, исписанный лиловыми и багряными рунами. Из курильниц повалил дым – голубой, белый, сиреневый; плотными облаками заволок он комнату, свился в подвижные столпы, скрыл солнце. Покои озарились бледным потусторонним светом, призрачным, точно свет восходящих над Летой лун. Неестественно медленно, не по-людски торжественно лился голос некроманта; будто священнослужитель, читал он нараспев, но вот дошел до самой последней руны, и голос затих, а потом смолкло и замогильное глухое эхо. И разошлись цветные туманные завесы. Все вокруг заливал тот же бледный сверхъестественный свет, а между Малигрисом и дверью, заслонив голову единорога, стоял призрак Нилиссы, какой была она в далекие годы юности; девушка чуть клонилась, подобно цветку на ветру, и улыбка на ее устах была исполнена беспечной терпкой юности. Нежная, белокожая, в простом наряде, с анемонами, вплетенными в черные локоны, с голубыми, будто вешнее небо, глазами – такой и помнил ее Малигрис. При взгляде на нее усталое сердце его забилось чаще, вспыхнул давно угасший жар желания.

– Ты Нилисса? Та самая Нилисса из заросшей миртами долины Мерос, моя невеста, которую я любил в золотые дни, что ушли вместе с канувшими в безвременье эпохами?

– Да, я Нилисса.

Голос ее журчал тем самым безыскусным серебром, которое столько лет отдавалось эхом в памяти Малигриса… Но пока он смотрел и слушал, в душе зародилось призрачное сомнение, столь же дикое и невыносимое, сколь и неотступное: та ли перед ним Нилисса, которую он знал? Не произошло ли в ней неуловимой перемены – столь малой, что и названия для нее не подберешь? Не похитили ли смерть и минувшие годы у его возлюбленной нечто непередаваемое – то, чего не сумело полностью вернуть колдовство? Так ли нежны ее очи, как прежде? Так ли блестят черные локоны, так ли строен и гибок стан? Малигрис не мог увериться в этом, и вслед за сомнением пришла тяжкая тревога, мрачное уныние стиснуло сердце, припорошив его пеплом. Все требовательнее всматривался Малигрис, все более недобрым становился его взгляд, и с каждым мгновением призрак все меньше напоминал прекрасную Нилиссу, с каждым мгновением теряли свою красоту изгиб губ и чело – не стройной была девушка перед ним, но худой, не локоны были у нее, но обычные волосы, не белокожая шея, но просто бледная. Снова навалились на Малигриса годы, гибнущая эфемерная надежда породила отчаяние. Не верил он более ни в любовь, ни в юность, ни в красоту, даже воспоминание о них обратилось в обманчивый морок – и не скажешь уже, было ли, не было. Остались лишь серость, и тени, и прах, лишь пустые тьма и холод, лишь гнетущая невыносимая усталость да неизлечимая мука.

Тонким, дрожащим голосом, так не похожим на тот, которым он читал прежнее заклинание, произнес Малигрис слова, дарующие призраку свободу. Облачком дыма истаяла Нилисса, померкло лунное сияние, и покои вновь озарили последние солнечные лучи. Волшебник обратился к аспиду, и в голосе его слышался мрачный укор:

– Почему ты не предостерег меня?

– А разве не пропало бы втуне мое предостережение? Малигрис, тебе было ведомо все, кроме одной малости. И никак иначе не смог бы ты о ней узнать.

– Что же это за малость? Я узнал лишь, как тщетна мудрость, как бессильно волшебство, как ничтожна любовь, как обманчивы воспоминания… Скажи, почему мне не удалось вызвать к жизни ту Нилиссу, которую я знал или думал, что знал?