Вино из одуванчиков

Он слушал гудки множества железных клаксонов, скрежет тормозов, выкрики уличных торговцев, продающих со своих лотков пурпурно-красные бананы и апельсины. Полковник Фрилей начал перебирать ногами, свешенными с кресла, изображая ходьбу. Он зажмурился. С неимоверной силой втянул воздух в ноздри, как бы пытаясь обонять запахи туш на стальных крюках под солнцем, облепленных мухами, словно оболочкой из изюма, запахи каменных переулков, орошенных утренним дождем. Он ощущал солнечный ожог на щетинистой щеке, и ему снова было двадцать пять. Он ходил, разгуливал, смотрел, улыбался, радовался жизни, ушки на макушке, упиваясь красками и запахами.

Стук в дверь. Он поспешно запрятал телефон под полу халата.

Вошла медсестра.

– Привет, – сказала она. – Хорошо себя ведете?

– Да, – раздался механический голос старика.

Он почти ослеп. Потрясение от обыкновенного стука в дверь так на него подействовало, что его мысли все еще витали далеко, в другом городе. Он дождался, пока его мысли вернутся домой. Это обязательно, для того чтобы он был способен отвечать на вопросы, вести себя разумно и вежливо.

– Вот, пришла измерить ваш пульс.

– Не сейчас! – сказал старик.

– Вы куда-то собрались? – улыбнулась она.

Он пристально посмотрел на медсестру. Целых десять лет он нигде не бывал.

– Вашу руку.

Ее жесткие сноровистые пальцы, словно ножки циркуля, прощупали пульс в поисках изъяна.

– Чем вы так взволнованы? – потребовала она объяснений.

– Ничем.

Ее блуждающий взгляд остановился на пустом телефонном столике. И надо же было так случиться, что как раз в этот момент за две тысячи миль отсюда еле слышно протрубил клаксон.

Она извлекла телефонную трубку из-под халата полковника и поднесла к его лицу.

– Зачем вы творите это с собой? Вы же обещали, что не будете этого делать. Вы только себе вредите, разве нет? Взвинчиваетесь, слишком много говорите. Мальчишки скачут…

– Они сидят себе тихонько и слушают, – сказал полковник. – И я рассказывал им такие вещи, о которых они в жизни не слыхивали. Я рассказывал им о буйволах и бизонах. Это стоило того. И меня это не волновало. Я был окрылен и полон жизни. И не важно, погубит меня полнота жизни или нет. Лучше испытывать мгновенные вспышки вдохновения каждый раз. А теперь верните мне телефон. Раз уж вы не разрешаете мальчикам приходить и вежливо сидеть, то я хотя бы смогу говорить с кем-нибудь во внешнем мире.

– Сожалею, полковник. Придется сообщить об этом вашему внуку. На прошлой неделе я не позволила ему отобрать у вас телефон. Но теперь, похоже, я дам ему это сделать.

– Это мой дом и мой телефон. Я плачу вам жалованье! – сказал он.

– Чтобы я помогала вашему здоровью, а не вашим треволнениям. – Она прокатила кресло по комнате. – А теперь в постель, молодой человек!

Из постели он взглянул на телефон и не отрывал от него глаз.

– Я выхожу в магазин на пару минут, – сказала сестра. – И чтобы вам не вздумалось снова позвонить, я спрячу кресло в коридоре.

Она выкатила пустое кресло за дверь. Он слышал, как она звонила внизу с параллельного телефона.

– Неужели она звонит в Мехико-Сити? – недоумевал он. – Нет, не посмеет!

Хлопнула входная дверь.

Он вспоминал прошлую неделю, проведенную здесь, в одиночестве, в этой комнате, и тайные, одурманивающие звонки с континента на континент, истоки, целые страны, утопающие в джунглях, плоскогорья голубых орхидей, озера и холмы… разговоры… разговоры… с Буэнос-Айресом… и… Лимой… и с Рио-де-Жанейро…

Он приподнялся в прохладной постели. Завтра с телефоном будет покончено! До чего же алчным глупцом он был! Он выпростал из постели хрупкие ноги слоновой кости, изумляясь, до чего же они иссохли. Они казались штуковинами, прилепленными к его телу как-то ночью, пока он спал, а его молодые ноги у него отняли и сожгли в печи. С годами большую часть его тела свели на нет: лишили рук, плеч, ног, а ему приделали суррогаты, хрупкие и бесполезные, как шахматные фигурки. А теперь они принялись за нечто более неосязаемое – память. Они пытались обрезать провода, уходившие в прошлое.

Он проковылял по комнате. Схватив телефон, он сполз по стене и уселся на пол. Вызвал телефонистку. Его сердце готово было вырваться из груди и забилось быстрее и быстрее, в глазах потемнело.

– Быстрее! Быстрее!

Выждал.

– Bueno?

– Хорхе, нас прервали.

– Синьор, не звоните больше, – произнес далекий голос. – Звонила ваша медсестра. Сказала, что вы очень больны. Я должен повесить трубку.

– Хорхе, нет, прошу тебя, – взмолился старик. – В последний раз. Послушай меня. Завтра они отберут у меня телефон. Я больше никогда не позвоню.

Хорхе молчал.

Старик продолжал:

– Ради всего святого, Хорхе! Ради нашей дружбы, ради старых добрых дней! Ты не представляешь, что это значит для меня. Ты мой сверстник, но ты можешь ДВИГАТЬСЯ! А я не двигался с места десять лет!

Он выронил трубку и с трудом ее подобрал. Боль сдавила грудь.

– Хорхе, ты еще на линии?

– Это в последний раз? – спросил Хорхе.

– Обещаю!

За тысячу миль трубку положили на стол. Снова со знакомой отчетливостью прозвучали шаги, замерли, и наконец подняли раму.

– Слушай, – прошептал себе старик.