Вино мертвецов

– Так вот. Гриппина, милочка, тоже растрогалась. “Прям не могу, – говорит, – прям сердце разрывается смотреть, как вы друг дружку любите. Прям таю вся…” И тут громадина-легаш, он в это время обувался, вдруг выругался и схватился обеими руками за левую ногу: “Ай! Там, в сапоге, что-то есть! Оно меня куснуло!” – “Наверно, клоп! – Гриппина говорит. – Тут у нас бывают такие, зубастые. Давайте-ка посмотрим!” Стянул он сапог, тряханул его разок-другой – глядь, оттуда крохотулечный легашик выкатывается. “Прости, старик, – громадина ему, – я тебя не заметил!” И снова натянул сапог. А крохотуля встал, весь такой злой-презлой, и давай на него тонюсеньким голосочком орать: “Ах ты, подлец! – а сам весь красный стал, как рак. – Свинья! Болван!” – “Да я нечаянно, старик! – громадина-то говорит. – Ну не сердись!” А тот ему: “Смотреть надо, что делаешь! Дубина! Вот ща как плюну на тебя!” И плюнул – как комар пописал. “Да ладно, брат, угомонись!” – Громадина его все уговаривает. Ушли они вдвоем, причем громадина следил, чтобы не наступить на крохотулю. А Ноэми мне: “Мама! Забери меня отсюда! Я больше не могу!” А я ей: “Дочка, – говорю, и глажу, и целую, – жизнь сладкой не бывает! Что делать!” А Гриппина мне на ушко шепчет: “Вот я вам говорила, милочка, никак не ладится у вашей дочки!” И я ей тоже шепотом: “Наладится! Вот погодите!” И спрашиваю Ноэми: “Ты любишь мамочку? Свою бедную старую мамочку?” – “Люблю, конечно, ты же знаешь!” – “И ты не хочешь ведь разбить ей сердце на тысячу кусков?” Она рыдает: “Не-е-ет! Скорей умру!” – “Значит, надо остаться, – говорю, – мое ты солнышко, кровиночка моя, зрачок моих очей, сосок моих грудей! Остаться и работать, стараться, душу вкладывать и делать все, чтоб наша добрая хозяюшка Гриппина была тобой довольна!” А Ноэми сквозь слезы мне и говорит: “Останусь, мамочка!” – “Вот умница! – я говорю и утираю ей слезы. – Я так и знала, что ты у меня все поймешь!” – “Никто лучше родной матери, – Гриппина говорит, – не объяснит такие вещи!” – “Так, значит, остаешься?” – спрашиваю для верности. “Остаюсь!” – отвечает. “И кашлять, – спрашиваю, – не будешь?” – “Ну, с этим, – отвечает Ноэми, – я ничего поделать не могу. Но буду говорить, что это я так кончаю”. – “И царапаться больше не будешь?” – “Нет! – она отвечает и плачет. – Я буду их ласкать”. – “И не будешь реветь, когда они чего-нибудь особенного просят?” – “Ох, буду! – всхлипывает. – Но буду говорить, что это оттого, что я хочу чего-нибудь еще похлеще!” А я: “Ах, моя умница!” – говорю и целую ее. И милочка Гриппина тоже говорит: “Ах, моя умница!” – и целует ее. А я: “Ах, милочка Гриппина!” – говорю и целую ее. А она: “Ах, Агониза, милочка! – и целует меня.

– Ах, милочка Гриппина! Ах, Агониза, милочка! – завопил долговязый скелет, окосевший вконец, и хвать себя бутылкой по башке, бутылка вдребезги, а он полез к среднему и бац ему зубами в лоб – облобызал. – Урра! Возлюбим друг друга! Поцелуемся, сестры! Падонкия, милочка…

Он потянулся, обхватил обеими клешнями подругу с ветчиной и ей тоже влепил горячий поцелуй – в затылок. Скелет с ветчиной изумился, но ничего не сказал. А средний тщательно протер себе зубы и продолжал:

– Так вот, расцеловались мы, все трое, от избытка чувств, и мы с Гриппиной, милочкой, уж повернулись уходить, но вдруг Ноэми завизжала. “Что? – спрашиваю. – Что такое? Мандовошка?” А она мне: “Легаш!” Вырывает волосок с того самого места, а на нем и правда легашонок болтается, ножками дрыгает. И тут раздался жуткий грохот – это легавые с лестницы всем скопом ломанулись, вышибли дверь и ввалились к нам в комнату. Этаким муравейником. И сразу расползлись повсюду, на мне их тоже была уйма: на ляжках, между ног, на титьках, на заду – фу, гадость! “Нам невтерпеж, благодетельница!” – орали они милочке Гриппине и лезли, лезли на нее и на малышку Ноэми, малышка только успела пискнуть: “Мама!” – а дальше пошло: скрип! да крак! шурум-бурум! чмок! и “кайф!”, и “ах, как сладко!”, “ангелочек!” и “чертовка!”… Тут я подхватила юбки и драпанула со всех ног.

Агониза закончила рассказ и смахнула невидимую слезу с края глазницы.

– О-хо-хо… – вдруг произнес негромкий голос в темноте.

Все три скелета навострили уши. Тюлип осторожно вытянул шею и увидел: это был еще один легаш. Прямо напротив, на другом конце могилы. Вместо одежды на нем был грубый дощатый гроб отвратительного покроя, руки свисали из прорезей в стенках, пламя свечи безжалостно освещало огромные, неестественно белые ноги. В правой руке он держал ботинок, в левой – обтерханное мятое кепи.

– О-хо-хо… – снова вздохнул легаш.

Три скелета устремили на него глазницы. Легаш одарил их улыбкой, которая была бы полна обаяния, если бы не коварная крыса – она просунулась в открывшуюся щель, соскочила на землю и исчезла во мраке. Легаш сконфузился, в замешательстве поправил гроб на плечах, но быстро овладел собой и солидно прокашлялся:

– Кха-кха!