Вино одиночества

Элен казалось, что каждый из присутствующих невольно открывал ей свое сердце; она сидела на подоконнике посреди этой неразличимой в темноте толпы, болтала ногами и слушала ужасный гул нескончаемой перестрелки... Из страха, что пуля попадет в окно, все вышли из комнаты и расселись на лестнице, прижавшись друг к другу, как стадо овец. Кроме Элен в гостиной была только чахоточная девушка, которая неслышно вошла, села на табурет у пианино и принялась играть, едва дотрагиваясь до клавиш. Элен открыла ставни, и лунный свет разлился на клавиатуре и на худых руках, играющих искрометную, озорную мелодию.

— Моцарт! — сказала девушка.

Они ни о чем не поговорили и больше никогда не увидятся... Закрыв лицо руками, Элен слушала нежную, насмешливую мелодию, дразнящие смерть бойкие аккорды и упивалась пьянящим чувством — быть собой, Элен Кароль, «сильнее и свободнее всех»...

Утром ее позвали, лошадей уже подогнали к дому.

— Всем места может не хватить! — сказал Рейс. — Сначала женщины и дети.

Но женщины запротестовали:

— Нет, поедем все вместе...

Белла взяла Макса за руку:

— Все вместе... — Но потом она вспомнила об Элен и поспешно спросила: — Ты взяла пальто?.. А шаль? Ты не взяла шаль? Ты уже большая, а я все еще должна думать за тебя...

Элен подошла к Рейсу:

— Куда вы едете? Можно мне с вами?

— Нет, нам придется разъехаться на границе леса, чтобы не привлекать внимания, а там каждый поедет со своими.

— Понятно, — пробормотала она.

Повозки ждали, выстроившись в ряд у крыльца, как раньше, когда они собирались на танцы к красногвардейцам, теперь расстрелянным и лежащим в земле.

Горизонт освещали далекие огни, от которых покрытые снегом сосны казались розоватыми под нежно-серым утренним небом.

— Прощайте же! — сказал Фред. Он украдкой прижался губами к холодной щеке Элен и тихонько повторил: — Прощай, моя малышка...

И они расстались.

5

Гельсингфорс, куда Каролей занесло весной после долгой, изнурительной дороги, был мирным приветливым городком. Вдоль его улиц росли цветущие кусты сирени. В это время года небо здесь окутывают прозрачные майские сумерки, но оно не темнеет и до самого утра излучает нежный молочный свет. Элен отдали в пансион вдовы финского пастора, уважаемой фру Мартенс, посвятившей себя добродетели и воспитанию детей. Это была маленькая подвижная женщина со светлыми волосами, сухой кожей и лиловым носом, который когда-то был обморожен, отчего на нем осталась трещинка. Она учила Элен немецкому языку и вслух читала ей «Mutter Sorge»[15]. Во время чтения Элен наблюдала, как под сухой кожей шеи старой женщины катается выпуклая, как адамово яблоко, косточка; она не слушала ее ни секунды и мечтала в свое удовольствие.

Она не чувствовала себя несчастной, но ей было ужасно скучно. Однако Элен сожалела не только о Фреде Рейсе, наоборот, о нем она на удивление быстро забыла... Ей не хватало свободы, снежных просторов, риска, той бурной жизни, которую она не могла выбросить из головы.

По вечерам, когда малыши Мартенс пели в хоре: «Oh, Tannenbaum, oh, Tannenbaum, wie gr"un sind deine Bl"atter!..»[16] — она с удовольствием слушала их звонкие нежные голоса, размышляя: «Грохот пушек... Опасность, хоть какая!.. Лишь бы жить!.. Жить!.. Или быть как все дети... Иметь мать, как у других!.. Хотя теперь слишком поздно... Мне шестнадцать, и мое сердце уже исполнено горечи...»

Осенняя луна освещала холодным светом утопающую в зелени гостиную; Элен стояла у окна, смотрела на сверкающий в темноте залив и думала: «Я хочу отомстить... Неужели я умру, так и не отомстив ей?»

С той ночи, когда эта мысль впервые пришла ей в голову, она беспрерывно думала об этом:

«Украсть у нее Макса! Отплатить им за все, что я пережила!.. Я не просила, чтобы меня рожали... всем было наплевать... Меня выбросили на эту землю, заставили вырасти!.. Мало того! Родить ребенка и не дать ему ни крошки, ни частички любви — настоящее преступление! Отомстить!.. Ах, я не смогу отказаться от этого соблазна!.. Господи, даже не просите меня об этом!.. Мне кажется, я скорее умру, чем откажусь!.. Украсть у нее ее любовника!.. Мне, девчонке!..»

Элен видела свою мать и Макса только по воскресеньям. Они всегда приходили вдвоем, недолго сидели с ней и уходили. Иногда Макс оставлял на столе несколько марок.

— Купишь себе конфет...

После его ухода она отдавала деньги прислуге и долго не могла унять в себе приступы ненависти, от которых ее всю трясло.

Однако она почувствовала едва заметные, почти неуловимые перемены в отношениях матери и Макса. Они стали говорить и даже молчать по-другому. Они и раньше часто ссорились, но теперь в этих ссорах было больше горечи, нетерпения и раздражения.

«Они становятся мужем и женой!» — думала Элен.

Девушка подолгу со злорадством наблюдала за лицом матери; она могла смотреть на него сколько угодно: суровые глаза никогда не глядели в ее сторону. Казалось, Белла так и тянулась к Максу; со страстным вниманием всматривалась в каждое движение его лица, а он отворачивался, словно не мог вынести ее тяжелого взгляда.