Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя

— А, вот, постой. Дай с краю рассказать. Как решили дело-то, а оно долго таково куда-то… в Питер ли, что ли… ходило, а мы с Васькой все в остроге сидим… Да, вот, постой ужо… Вот вышло это решение. Привели нас в суд и вычитали: мне вышел отказ, а Ваську — на кобылу. Меня скоро отпустили: «Иди, говорят, домой». А Васька в остроге остался… палача т. е. дожидаться. Вышел это я из острога-то, а мне навстречу какой-то начальник идет, — по одежде-то я в ту пору подумал, — короткохвостый такой!

— Это твоего сына ссылать хотят? — он говорит.

— А почем ты узнал-то меня! — я ему опять говорю.

— А по голове, — говорит.

В ту пору арестантам полголовы брили. Не баско таково: на одной-то косице ровно грива ботается, а на другой — чисто.

— Не по правилу, — говорит, — его ссылают. Он ведь не сознался?

— Нет, почто сознаваться? — говорю.

— Ну, так не пошто и ссылать, — говорит: — видно, в бумагах не так написали.

— Я, — говорю, — и ране слыхом уверялся, да и в остроге православные сказывали, что как кто не сознался, так тот и прав; да, видно, ноне новый указ какой вышел…

— Нет, — говорит, — экого указу. А хошь, — говорит, — я тебе сына выстараю?

— А дородно бы, ваше благородие.

— Пойдем, — говорит, — на фатеру.

Вот пошли. А он дорогой все про себя хвастает: я, говорит, не простой человек; я, говорит, и в Питере всему начальству приятель; я, говорит, и самого набольшого там, первого после царя… «долги руки» какого-то… знаю: колько раз во дворе у него бывал.

— А по что же, — говорю, — ваше благородие, ты с экими людьми советен, а в нашем городе живешь?

— Не своей волей, — говорит: — меня тоже сослали.

— Так как же, коли себя не мог отстоять, моего-то Васюху выстараешь?

— А то я… дело другое… Я самому царю сгрубил.

— Вре, ваше благородие!

— А вот блажь нашла: не по что, говорю, указов вы давать, чтобы в каторгу ссылать. А царь-от и говорит: «А? Коли ты так, так сам в ссылку пошел… вот тебе»! говорит.

Я про себя думаю: все врешь, паре; а сам говорю:

— А что, тебя там, в Питере-то, как ссылали, на кобыле, или инако как стегали?

— Что ты, говорит, глупый! Разве нас, благородных, стегают?

— Да ведь, уж коли сослали, так как ни на есть, да вспрыснули же?

Он осерчал; расходился.

— Хошь ли, что ли, я те бумагу напишу? — говорит.

— Пиши! — я говорю.

— А что дашь?

— Нет, ты купец, скажи наперво цену, а я после: так и станем торговаться.

А он вдруг и заломи: — три целковые, говорит. Это десять с полтиной.

— Нет, — говорю.

— А что? Ты давай свое!

— Нет, долга песня нам торговаться.

— Ничего. Ты давай свое.

— Ладно: хошь гривну?

Он опять осерчал. А я все свое. А он давай сбавлять; сбавил уж он до полтинника… рубль семьдесят пять копеек.

— Да постой, — говорю, — что это мы торгуемся: товар-от где? Ты наперво напиши, да вычитай; я еще, может, тебе и надбавлю, как ладно напишешь.

Вот он написал и вычитал. Дородно таково написал: не по правилу, говорит, ссылают. И жалостливо!.. Ну, и приврал небольцу: написал, будто мы со старухой сидим, да слезы проливаем… ровно в песне. А какое: я от роду не плакивливал. Ну, да это что? Быват, и поверят. Вот и говорю я: дородно, кажись, написал: хошь пятиалтынный (пятьдесят две с деньгой)? Он опять осерчал.

— Ты, — говорит, — видно, тоже выжига, пошел вон!

А я, как бы сбить, говорю:

— Я ведь темный человек… Ты, говоришь, самому царю сгрубил, так боюсь: не написал бы ты и тут каверзы какой: не растянули бы нас с тобой вместе. Вот что, ваше благородие!

Как взъярит он тут; да меня по шее. Хотел было я караул кричать, да стерпел: думаю, как начальство узнает, так и вправду не взбубетенили бы.

Так и не написали. Тут я пошел в острог… к Васюхе.

— Домой, — говорю, — идти лажу.

— Так что? — говорит. — Иди! Что тут попусту-то проедаться!.. И без тебя отзвонят. Только смотри: мне Пашка глухой шесть гривен с пятаком должен, так стребуй!.. деньгами брал. А опять Мишке Бочкаренку я полтину за семя должен, так скажи: «Он мне не приказывал, а я не знаю»!

— Ладно, ладно, — говорю.

— Только ты мне денег оставь, — говорит.

— А на что тебе, — говорю, — деньги? Житье тебе дородно будет: харчи, одежа казенные, податей не спросят… а, бывать, и жалованье пойдет: робить сташь, так…

Это все я его разговариваю.

— Да на, однако, — говорю.

Тут я и отсчитал ему три с полтиной.

— Мало, — говорит.

— Да на что тебе эко место?

— А палачу, — говорит, — дать надо.

— А по что?

— А помнишь, как он этта хвастал?

— Полно! Все ведь уж до смерти не застегает. А и захлестнет, так одинова умирать: все к тому же Богу угодишь.

— Ну, ладно. Только, Христа ради, загороди ты нашу полянку от филяевцев. Осенью я свиней ихних застал.

— Ладно: загорожу, — говорю.