Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя

Переспросив соседей, я потребовал Машку. Та явилась вместе с отцом. Последний никак не мог согласиться, чтобы я допрашивал ее в присутствии одного депутата, и я уступил его настоянию. Машка оказалась молоденькой, 18 лет, девушкой, с довольно красивым и живым лицом, несмотря на его легкую болезненность.

— Все соседи говорят, что у тебя был живот большой и вдруг опал незадолго перед тем, как нашли в колодце ребенка, — обратился я к Машке.

— За три дня, в. в., — отозвался за нее отец — … это от лягуш… это всему миру известно.

Я заметил отцу, что отвечать на мои вопросы, которые не обращены непосредственно к нему, он не должен, и что если он не будет молчать, когда его не спрашивают, то я его вышлю вон. Мужик обещал молчать.

— Ты что скажешь? — опять обратился я к Марье.

— Да то же скажу, в. в., что и все крещеные говорят…

— То есть, что же?

— От лягуш: лягуши во мне развелись. Как лешак-от носил меня лонись, так я из ляги болотной воды напилась.

— Расскажи пожалуйста, как это тебя лешак носил?

— Все тебе рассказывать?

— Все… с краю.

— Да страшно ведь…

— Ничего, все рассказывай… я не боюсь.

— Осенесь, канун кануна Семенова дня… ладно ли я молвила, батюшка?

Тот подал вид, что ему запрещено говорить.

— Собралось нас людно… скотину пошли искать, на Коровий Поворот, — потому все больше туда скотину уводит. Только я мешкотно оболокаюсь… страшно… место такое не баское[44]. А матушка и осердчай на меня: «Что ты, говорит, сука, копаешься»? «А боюсь, говорю, матушка»! Она говорит: «Не лешак унесет, а и унесет, так…»

При последних словах Марьи, отца ее покоробило. Он не вытерпел и сказал:

— Почто пустяки врать?

— Виновата, — боле не буду, батюшко. Так это я обмолвилась, глупая.

— Этого и писать не почто, в. б., — сказал мне отец Марьи.

Я напомнил ему, что он обязан молчать и велел Марье продолжать свой рассказ.

— Вот, только пошли мы. Подходим к Коровьему-то Повороту, а мне и захотелось… приотстать то есть…

Тут Марья как будто замялась, но ее на этот раз выручил депутат:

— Ну, известно, девичье дело: его высокоблагородие понимает ведь.

— Ну приотстала, а близко… и голоса все слышны: на сумерках уж было. Догоню, думаю. Только вдруг, как свиснет что-то! Так у меня ноженьки-то и подкосило. Тут опять как завьется вокруг меня вихорь, да меня и подхватило! И пошло… Тут уж меня совсем из памятоньки вышибло…

Марья задумалась.

— Это точно бывает, — заметил депутат.

— Известное дело, Алексей Иванович, — отозвался отец Марьи.

— Не знаю я, долго ли, коротко ли я без памяти была; не знаю, что со мной в ту пору и было. Только, как опамятовалась я, — вижу, на лавке лежу… Хоть и темно было, а я таки осмотрелась кругом; и заприметила я, что лежу ногами к переднему углу; избища матерущая… лес такой красный, кондовый[45]; все в избе, как есть: и печь, и голбец, и лавки, и стол в переднем углу — все как у крещеных, только на божнице, заместо образов, ставень стоит… Ой, думаю, матушка, почто ты — эк избранила меня!

— Не ляпай пустяков-то, — сказал Марье отец, отворачиваясь сердито в сторону.

— Нет, ведь это бывает, Ефрем Иванович, — заметил депутат.

— А ты, Марья Ефремовна, продолжай рассказывать по порядку, — сказал я.

— Вот, в. б., оглянула я все. Вижу еще, что окна полы, а в окна лес дремучий так и упирается. Слышу я далеко где-то, как будто соседи гаркают: «Машка, Машка»! А под окном-то как ухнет какой-то мужик толстым голосом тоже: «Машка, Машка!» Шибко я перепугалась. Перекреститься хочу — не на что…

— Ой ты, глупая… как тебя величать… Марья Ефремовна! — заметил депутат: — да ты бы так перекрестилась… на восток…

— Не догадалась я, глупая, Алексей Иванович!

— То-то, — сказал отец Марьи: — ты поклонись его благородию и Алексею Ивановичу, — тебя добру учат.

Марья отвесила почтительные поклоны мне, депутату и, сверх того, отцу, приговорив последнему:

— И тебе, батюшка!

— Всю правду сказывай, — сказал последний: — как было… ты знаешь меня… а пустяков не ляпай!

— Ладно-хорошо, батюшко! Хайлает он, а я и голосу своим подать не смею. Лежу все на лавке, да слушаю: что, думаю, еще будет! — Только вот, вдруг дверь сама отворилась… это так мне почудилось… Вошла большая такая бабища… еле в дверь влезла. Сама несет подойник с молоком. Как это, думаю, ничего не стукнуло, а дверь сама собой отворилась? Только уж после заприметила, что у них дверь-то в избу отворяется.

— Вот как! — заметил депутат, очень заинтересованный рассказом Марьи: — я еще этого не слыхал, — а, верно, так.

— Так, точно так, Алексей Иванович, — отозвался Ефрем Иванович.

При этом Марья мельком улыбнулась, и стала продолжать.

— Вошла она, а сама на меня и не глядит. Поставила подойник на лавку и в голбец[46] пошла… заскрипело так. Вышла потом из голбца с кринками и молоко разливать стала. Уж не знаю я, Алексей Иванович, — обратилась Марья к депутату, — свои ли у них коровы, али наших они выдаивают?

— Говорят, и свои есть; а только я, брат, не знаю, — отозвался Алексей Иванович. — Сам тут не был я, в. в., — добавил он, обращаясь ко мне.