Виновны в защите Родины, или Русский

Неслышно и бесснежно, темный и неласковый наступил Новый — 2008 год. Никто из моей большой семьи не смог приехать ко мне на праздники. В церковь на этот раз тоже пришлось идти одному. Сочельник порадовал яркими звездами, мерцавшими в разводах иссиня-черного неба, в просветах между быстро бежавшими над верхушками елей облаками. Но снега не было и на Рождество Христово.

Я постоял немного в переполненном народом бревенчатом — старинном — храме.

Грустно стало — невмочь. Тогда, пробравшись к выходу, я в лунном неверном свете прошел в часовню. Поклонился Серафиму Вырицкому Чудотворцу, припал на коленях к святым мощам и долго стоял так, перебирая жизнь, прося у старца вразумления и заступничества перед Господом, чтобы не оставлял меня на старости одного.

Наверняка в храме были сегодня Ивановы, да и Миша с Ларисой — тоже соседи.

Я постоял немного на улице, послушал пение, доносившееся из церкви, позавидовал жару многочисленных свечей, хорошо видных снаружи в цветных оконцах, и побрел домой.

На Крещенье грянули морозы, потом снова оттепель, незаметно промелькнул февраль, дотянул я и до Великого поста. Заброшенная рукопись пылилась на столе.

Я видел в окно, как играл Валерий Алексеевич с Мартой по утрам, бегая с ней наперегонки вокруг дома. Видел, как вечером Катя выводила волкодава на длинном поводке — прогуляться за пределами участка. Остальное время Марта бродила свободно. Точнее, не бродила бесцельно, а тщательно патрулировала довольно обширную территорию двора Ивановых, порыкивала грозно на проходивших мимо цыган и таджиков, строивших неподалеку коттедж очередному новому русскому. На меня Марта не обращала внимания, даже если я стоял у нашего общего забора. Сядет, посмотрит на меня безразлично, ощерит, пожевав черными губами, белые клыки, но ничего не скажет — поднимется и потрусит дальше.

Плевать мне было, конечно, на Политковскую и на свободу слова — уж кто, кто, а я-то прекрасно знал, как призрачна эта свобода. Да и вообще, на все мне было плевать, кроме того, что ни дети, ни братья не объявлялись у меня уже полгода. Позвонит кто-нибудь раз в месяц или поздравит с праздником открыткой по «мылу» — вот и все. Зато Иванов все чаще показывался в другом соседнем дворе — у фермера Миши. О чем они там разговаривать могли — понятия не имею. Миша был высок, худ и расписан от век до мизинцев ног татуировками, по молодости еще наколотыми на зоне. Занимался он торговлей молоком и мясом, сам держал скот, сам ездил в Псковскую губернию на ферму за свежей убоинкой, а потом вместе с молочными продуктами развозил по садоводствам или проверенным оптовым клиентам из числа новых русских, сразу покупавшим впрок по паре барашков, теленочку, забивавшим морозильные камеры в кухнях своих особняков домашней птицей. А еще у Миши своя лесопилочка маленькая была — пилил доски и брус — заказов в постоянно строящейся Вырице у него хватало.

Ивановы как-то сразу сошлись и со мной, и с Мишей, только если я зачастил на семейный огонек к Ивановым, то они, наоборот, у меня бывали редко, а вот к Силантьевым забегали каждый день хоть ненадолго — поговорить, чайку попить, решить немудреные хозяйственные вопросы, в чем работящий Миша всегда был Валерию Алексеевичу помощником. О чем могли они беседовать часами, что соединяло таких непохожих людей — непонятно. Я с Силантьевыми знаком был давно, но дружбы у нас, естественно, не сложилось. Да еще страшен был Миша на вид и суров — легенды про него по поселку ходили самые разные. На всякий случай я старался держаться от этого крестьянина с темным прошлым подальше. А теперь вот и с Ивановым разругался. Обидно мне стало, что вот приехал откуда ни возьмись человек, и живет себе как дома. И цыгане у него не воруют, и Миша к нему с уважением, и знакомствами Валерий Алексеевич быстро оброс в нашем немаленьком, прямо скажем, поселке. А я уж десяток лет живу тут как чужой.

Но он ведь, Иванов-то, еще и смеет о жизни российской судить, так, как будто не прожил всю жизнь свою по национальным окраинам. Скромнее надо быть, скромнее! Признаться, и я почти два года обогревался у соседского огонька, и многое казалось мне интересным — даже встряхнулся я как-то от свежих людей, начал писать, тряхнув стариной, немудреную книжку о соседе, как о диковинном для наших мест звере. Придумал себе историю, одиночество скрасить решил. Родня помогла мне устроиться материально, присылала денег, не отказывали в помощи дети, но все дальше расходились со временем наши пути.

Все менялось в новой России. И тот уклад, который остервенело пытались разрушить мои бывшие коллеги, неожиданно показался мне куда более теплым и нужным, чем возможность прокатиться среди зимы в Тунис — путевкой в который недавно опять порадовал меня младшенький. А я не поехал — один — на старости лет, что мне делать там, скажите, пожалуйста?