Виновны в защите Родины, или Русский

Много лет спустя, уходя в море на танкере или вылетая на грузовом борту на другой конец света, чтобы вернуться домой только спустя месяцы. я понял то главное, ради чего люди идут в моряки или в летчики.

Когда судно отваливает от причальной стенки, когда самолет отрывается от земли и начинает набирать высоту, когда впереди много-много дней в отрыве от привычного мира — ты начинаешь жить совсем другой жизнью, чем все люди.

Ты становишься недосягаемым для проблем привычного, стабильного земного мира. Чтобы ни происходило там, на земле, ты при всем желании уже просто не можешь до этого дотянуться. И точно так же тот, земной, мир тоже не в силах тебя зацепить своей, такой цепкой обычно, когтистой лапой условностей, распоряжений, инструкций, долгов, обязанностей, правил и даже любви.

На войне те же правила игры, что в воздухе и на море. Если воздух — это пятый океан, то война — шестой. Так же точно весь мир в этом огромном океане сжимается вокруг тебя до пределов твоего экипажа, взвода, батальона — вокруг своих. А все остальное — потом. Если когда-нибудь будет это «потом». Потому и говорят: «Война все спишет».

Море и небо — это такая маленькая война. А война — это такое бездонное море.

Ты можешь воевать — и не сделать ни одного выстрела. И тебя не ранит, и ты вернешься живым и почти невредимым. Почти — это потому, что совсем «невредимых» после войны — даже штабных писарей не остается. Вот в этом все дело. Ты можешь всю жизнь ходить в море и спокойно умереть на суше в собственной постели. Но точно так же ты можешь пойти на дно в первом же безопасном рейсе. И так же точно, на войне, тебя могут убить в любую минуту, потому что это война. Даже если ты сам не собирался никого убивать. Даже если ты не ходил каждый день в атаку. Потому что море — это море. Война — это война. Бывают такие войны, когда месяцами никто не стреляет. И все равно — это война.

Все это — мысли задним числом. Тогда я ни о чем подобном не задумывался. Тогда мы все еще не привыкли к тому, что война надолго снова станет обычным состоянием русской души. Что после афганской и множества горячих точек, после Москвы 93-го, начнутся чеченские войны. Что целый десяток лет каждый день, как на войну, будет уходить в ночную смену даже девчонка из кооперативного ларька. Что правила игры изменятся надолго, что море будет штормить без остановки, что погода станет нелетной настолько, что все плюнут и снова начнут летать, невзирая на состояние атмосферы. И убийство станет привычным, как в библейские грубые времена. Вот только о Боге многие так и не вспомнят, потеряв систему координат, забыв все точки отсчета, кроме двух — страха и ненависти.

И так будет продолжаться, пока не встанет на перевале 6-я рота псковских десантников. И Родина не начнет снова обретать свои черты, за которые не страшно умереть, потому что — родные. Но ведь это уже новое тысячелетие будет, правда? До которого мало кто из нас думал дожить в августе 1991-го.

…В первый день на базе мне так и не удалось встретиться с майором. У него оказалось много дел. У нас с Толяном — тоже. Только поздно вечером 24-го Мурашов внезапно оторвал меня от беседы с бойцами и почти бегом потащил в штаб.

Чехов был элегантен, чисто выбрит, несмотря на то что ночь уже на дворе. Он встал, протянул руку, мы поздоровались. Одним кивком Александр Андреевич сухо отпустил Мурашова и предложил мне сесть. Мы закурили. Питон молчал. И я молчал.

Потом, глядя в сторону, как будто оправдываясь, он сказал ровно и без эмоций, как робот:

— К сожалению, реализовать Танину информацию не удалось. Если быть точным, то донесение просто никто не захотел принимать во внимание. Военная прокуратура установила высокую точность данных. Был организован слив информации в ряд патриотических СМИ. Никакой реакции со стороны союзных органов не последовало. Очевидно, там и так все знали. Остальные, те, от кого уже ничего не зависит, просто приняли информацию к сведению. Если бы последние события не окончились так, как они окончились, тогда мы бы сумели многое сделать на основе этих документов. Сейчас пока это все…

— Сделанное не может стать несделанным, Александр.

— Китайцы, мудрые китайцы — у них людей много. А Таня была одна. — Чехов встал, длинная тень его метнулась по потолку — в кубрике горела одна лишь настольная лампа. — Давай помянем без лишних слов и забудем. Пока. — Он притушил интонацией мой ледяной взгляд. — Дел много, Валера. Неотложных.

Мы выпили по сто грамм, не чокаясь. Стоя. Питон убрал коньяк в шкафчик и снова сел, тускло глядя в зашторенное наглухо окно.

— Иди, Валера, пожалуй. Наговоримся еще. Ты все правильно сделал. Это все — прошлое. Поработай, пожалуйста, с Толиком, пока. Сам выбирай — кому доверять, кого здесь оставить, что им оставить. Мурашов все выполнит и поможет. Меня не дергайте, чем меньше ты со мной будешь контактировать, тем лучше… пока.

Возможно, всем нам придется передислоцироваться очень далеко.

— На тот свет, что ли?