Виолетта

В то время я была очень бережливой; тратила я мало, поскольку жила у Хосе Антонио, а соблазнов в Сакраменто не было. Накопив денег, я взяла ссуду в том же Региональном банке, который занимался счетами «Сельских домов», купила участок земли и оплатила постройку восьми наших дач, с садиком для каждой и с общим для всех бассейном, чтобы оправдать высокую цену. Я их отлично продала, выплатила кредит, а затем повторила операцию. До замужества мне удалось построить четыре таких поселка, Фабиану я объяснила, что планирую и дальше вкладывать деньги в этот бизнес, а также в другие, которые появятся в будущем. Это было необычно. Женщины моего круга не работали, тем более живя в провинции, отстававшей во всем на несколько десятилетий.

Я уверяла Фабиана, что работа не помешает мне быть хорошей женой, хозяйкой, а в будущем матерью, и он согласился, хотя и крайне неохотно. Помимо вызова обществу, это означало, что его жене придется делить жизнь между городом и деревней. Я упряма, и если что-то взбредет мне в голову, так просто не сдаюсь. Пока Фабиан занимался своими исследованиями, проводил эксперименты, писал и преподавал с неистовством фанатичного ученого, я брала на себя домашние расходы, экономила и выплачивала дяде Бруно ежемесячную пенсию за тетушек, от которой он каждый раз отказывался, но я помещала эти средства на его счет на случай чрезвычайных ситуаций, недостатка в которых не было: то умерла Клотильда и пришлось покупать новую корову, то из-за грозы рухнул забор, то неурожай, то колодец пересох, то у Фа-кунды воспалился желчный пузырь и пришлось оплачивать операцию.

Тот факт, что я работала, зарабатывала деньги и содержала дом, был для моего мужа оскорбителен. Я чувствовала себя виноватой и старалась делать все как можно незаметнее, никогда не упоминала о работе при посторонних, если же кто-то затрагивал эту тему, утверждала, что это хобби, которым я занимаюсь от скуки, и что я непременно брошу все эти глупости, когда появятся дети. Однако в глубине души я больше не считала себя беспомощной и никчемной: оказывается, я умею зарабатывать деньги. Эта способность передалась мне от отца с той разницей, что я вела себя благоразумно, в то время как он был неосмотрителен. Я думаю и подсчитываю, а он жульничал и искушал судьбу.

Почему умирает любовь? Я спрашивала себя об этом много раз. Фабиан не давал мне ни малейшего повода перестать себя любить — напротив, был идеальным мужем, не досаждал и ни о чем не просил. Он был тогда и оставался до самой смерти прекрасным человеком. Мы безбедно жили на мой заработок и то, что давала его семья; у нас был уютный дом, фотография которого красовалась в архитектурном журнале как образец сборного модуля; семья Шмидт-Энглер приняла меня так же хорошо, как и других невесток, в немецкой колонии я чувствовала себя своей, хотя так и не выучила ни слова на их языке. Благодаря работе мой муж стал самым признанным экспертом в стране, а мне удавался каждый проект, который приходил в голову. Коротко говоря, у нас была жизнь, которая в глазах общества выглядела почти идеальной.

Я любила Фабиана, хотя, признаюсь, никогда не была в него влюблена, как не раз замечала мисс Тейлор. За пять лет нашей помолвки я изучила его вдоль и поперек, знала, за кого выхожу замуж, и понимала, что он не изменится, а вот он меня почти не знал, и к тому же с годами я сильно изменилась. Мне наскучили его доброта и предсказуемость, его одержимость племенными быками и беременными коронами, его безразличие ко всему, что не касалось его лично, консервативность, устаревшие принципы, высокомерие чистокровного арийца, раздутое нацистской пропагандой, которая доходила даже сюда, на другой конец света. Впрочем, не могу упрекнуть его за этот снобизм, мы ведь и сами считали, что иммигранты из Европы лучше нас.

Видишь ли, Камило, у нас очень расистская страна; сам знаешь, как мы относились к индейцам. Один мой родственник, который в середине девятнадцатого века был депутатом парламента, предлагал подчинить индейцев силой или перебить, как это сделали в Соединенных Штатах, потому что индейцы — я привожу его точные слова — были «необузданными, злобными врагами цивилизации, погрязли в пороках, праздности, пьянстве, лжи, предательстве и прочих мерзостях, присущих дикарям». Это мнение было настолько распространенным, что правительство приглашало европейцев, особенно немцев, швейцарцев и французов, колонизировать юг и улучшать расу. Иммигрантов из Африки или Азии у нас не было, потому что консулам приказали их не пускать; евреи и арабы тоже не считались желанными гостями, хотя все равно прибывали. Полагаю, иностранные поселенцы, которые презирали индейцев, были невысокого мнения и о метисах.

— Ты не метиска, Виолета, все наши предки — испанцы или португальцы, в нашей семье нет ни капли индейской крови, — заявила тетушка Пилар, когда мы заговорили на эту тему.