Вьётся нить (Рассказы, повести)

— Завтра я ухожу, — сказала она твердо. — Ночью, попозже, пойду к Лукерье. Может быть, она меня с кем-нибудь свяжет. Не исключено, что и я на что-нибудь годна. А если провалюсь, поверьте, никто от этого не пострадает. В случае чего, передайте Зое мою просьбу и в дальнейшем заботиться о маме.

Лучше бы мне промолчать. Но в голове мелькнуло: «А Зою-то она вчера заметила и про маму слышала». Я обрадовалась и брякнула сгоряча:

— Вот и хорошо, схожу к Зое, посоветуюсь. Может быть, она вас проводит.

— Оставьте ее в покое, — резко ответила Дина, — мне не нужны провожатые. Дорогу в Пустыльники я знаю. Проберусь огородами. Дом Лукерьи — третий с краю. Так ведь Зоя сказала? Найду.

Что было делать? Сегодня Дина еще ночует у нас. И на том спасибо. Если обещала, значит, останется. Надо набраться сил, чтобы удерживать у себя Дину сколько возможно. Я уснула почти счастливая. А когда проснулась на рассвете, в сердце будто что-то оборвалось. Я знала, что Дину мне не удержать.

Несколько дней назад Леонид раздобыл где-то пачку маргарина. В доме оставалось еще немного пшена. Я сварила кашу. Леонид наспех позавтракал, предупредил, что не знает, будет ли ночевать дома. Встревоженный, он наказал мне не отпускать Дину.

Проводив его, я пошла к Дине. Она сидела на своей кровати, завернувшись в одеяло с головы до ног. Лицо было обращено ко мне.

Я, крепясь, поставила на стул возле нее блюдце с кашей:

— Еще недельку, Дина…

И запнулась. Бог мой, что я увидела в ее глазах! Язык не повернется сказать. Ненависть я в них увидела. Ненависть ко мне, норовящей сломить ее волю. Я оцепенела перед лицом этой непостижимой враждебности, перед язвительной усмешкой, исказившей красивый рот Дины. Не помня себя, она осыпала меня упреками: я, мол, ее в тюрьме держу, и мне это нравится, мне льстит роль тюремной сестры милосердия. А ей опостылело мое милосердие.

Что переживала я в эти минуты — досаду, растерянность? Не знаю. Помню только страх, дикий страх, который обуял меня. Без слов, с протянутыми руками, я бросилась к Дине. Одеяло в белом пододеяльнике распахнулось и сошлось за моей спиной. Дина прижала меня к себе, уткнулась головой в плечо.

— Вы мне мать, — шептала она, — никого не знала преданнее, чем вы. Свою родную мать я едва помню. Вы ведь знаете, ее заколол петлюровец. Сжальтесь, отпустите меня! Я не враг своим близким. Я не хочу, чтобы из-за меня и вас закололи или повесили. Мама моя дорогая, светлый вы мой человек…

Такие слова она мне сказала. А я в ответ ничего. Онемела.

Вечером, вернувшись с работы, я, как обычно, принесла Дине поесть и сама перекусила. Мы не обмолвились ни словом. В последние дни мы говорили много больше, чем могли себе позволить в наших обстоятельствах. Погасив свет, я села на край кровати нести караул. Не упустить, во что бы то ни стало не упустить Дину. Нервы, однако, были истощены до предела. Усталость оказалась сильнее меня. Я сидела, сидела, и — ума не приложу, когда это случилось, — голова упала на подушку.

Чувствую, теплые губы касаются моей щеки. Верочка… Губы моей Верочки. Я хочу ее обнять, но она почему-то отстраняется от меня. Уходит все дальше и дальше. Вот уже ее шаги гаснут за дверью.

Меня будто подбросило на кровати. Темно, тихо, и пахнет бедой.

Я сунула ноги в валенки, накинула пальто и бросилась задами к огороду Ивана Зубова. Где-то здесь мы 31-го встретили Зою, когда она возвращалась из Пустыльников. Я остановилась у камня, которым мы прикрыли Симочкину могилу. Он и раньше здесь лежал. Когда ты вернешься домой, ты его увидишь. Теперь уже ни для кого не секрет, что этот плоский камень с острыми выщербленными краями — надгробье погибшему ребенку.

Где задержали Дину — по дороге или уже в самой деревне? Кто знает?

Сердечный привет от Леонида.

Твоя Елена Чистякова.

В тот год Борис, студент четвертого курса, первый раз увидел море. Его премировали путевкой в южный дом отдыха. Несколько дней он следовал всем заповедям, начертанным на транспаранте у входа в главный корпус: «8 утра — физ. зарядка на берегу моря. 9.00 — завтрак. Солнечные ванны — не позже 12.00…» Сразу после завтрака он бежал к морю, нырял с разбегу и подолгу плавал. Выскочив из воды, плашмя бросался мокрым телом на песок. Его развлекали неожиданные позы окружающих его людей, он с интересом наблюдал игроков в шахматы и домино, которые, поджав ноги, сидели кружком на песке, как на ковре, подставив загорелые спины солнцу. Ему нисколько не мешал оживленный визг детворы, плескавшейся у самого берега, и потешали неуемные окрики мам и бабушек: «Юра, вылезай сию же минуту! Ты уже весь синий… Погоди, погоди, о мороженом и думать забудь…» Или совсем наоборот: «Анюта, ты что стоишь на берегу? Скорее! Вода сегодня как в ванне…» Окрики сразу выдавали характер мамы или бабушки.

Но в один прекрасный день Борису вдруг все это надоело. Захотелось прийти сюда на рассвете, побыть одному. Без голых тел на песке, без панических возгласов мам и бабушек. Оказаться лицом к лицу с морем и солнцем, ощутить простор.