Вьётся нить (Рассказы, повести)

Борис выбежал из дому. Его подхватило и понесло по неосвещенным улицам, он не задумывался, куда идет. Отмахав изрядный кусок, Борис остановился, содрогнувшись от новой мысли: что натворил он там, в том доме, где с мальчишеских лет был желанным гостем? Не повинен ли он в убийстве? Елена Максимовна писала ему в одном из писем, что фашисты отравили ее душу. Это относится не только к ней. И его душа отравлена. Бархатная шубка заставила его забыть обо всем, что связывает его с семьей Чистяковых. Куда он несется? За врачом надо бежать… Хотя врача уже, конечно, позвали. С больной ведь остались двое. Жалость и ненависть, сомнение и отчаяние — как тесно всему этому в груди. Нет, назад надо бежать, назад к Чистяковым. Он вызовет Леонида на улицу. Он должен его выслушать, иначе не разобраться, кто из них двоих Каин, а кто Авель.

«Барачная, 13», — всплыло в разгоряченном мозгу Бориса. Как он раньше не вспомнил? Есть еще один свидетель. Город Борис знал хорошо: здесь родился, здесь вырос. Он резко повернул и зашагал в противоположную сторону, все отдаляясь от собственного дома.

Миновав километра три развалин, он задержался у приземистых ворот. Хотя в этой части города Борис бывал, кажется, только в детстве, он мог бы поручиться, что эти ворота ему знакомы. Он чиркнул спичкой: «13». Отодвинул косо висевшую на одном гвозде калитку, углом упиравшуюся в землю. Справа тускло светились несколько окон в двухэтажном строении. Борис направился в глубину двора, к черному деревянному бараку, будто приплюснутому к земле непосильным бременем.

Борис потянул на себя дверь и словно в колодец провалился. Когда глаза чуть приспособились к темноте, Борис разобрал, что по одну сторону коридора тянется глухая стена. По другую сторону черной кишки жили люди. Об этом свидетельствовали полоски света, пробивавшиеся сквозь щели осевших дверей, и мощный гул доброго десятка примусов, и пытавшийся перекрыть этот гул надсадный крик младенца. Без тени сомнения Борис двинулся по длинному коридору, будто заранее знал, за каким порогом ждут его. Ощупью считал в темноте двери. Старался не шуметь, крадясь, как злоумышленник. Одна, вторая, третья, четвертая… Наконец, последняя. Дальше идти некуда.

Борис прислушался. Никаких признаков жизни: ни примуса, ни человеческого голоса. Только на полу под дверью вздрагивал косячок света. Борис вошел в комнату, не дождавшись ответа на стук. Толкнул дверь и, не оглядываясь, тут же прикрыл ее за собой.

Первое, что бросилось ему в глаза, была железная печурка, в которой домовито потрескивали хорошо просушенные поленца. Потом обозначилась женская фигура. На коленях, проступавших под чем-то бесцветным и бесформенным, покоилась пара сильных рук, привычных к тяжелому труду. Лица не было видно. Не проронив ни слова, женщина нагнулась к печурке. Движение было молодым и ловким. Женщина запалила лучину и осветила лицо Бориса.

— Я вас видела днем, когда вы шли с вокзала. Сразу поняла, что это вы. Садитесь, Борис Львович! — она подвинула ему табуретку и сама опустилась на деревянный топчан, где сидела до его прихода.

Возбуждение, которое так уверенно привело Бориса к Зоиной, никогда прежде не виданной двери, внезапно улеглось. Бориса сковала усталость. Как охотно он сейчас погрузился бы в сон. Ни о чем не думать, ни о чем не помнить. Однако против него сидела молодая женщина, которая, конечно, едва дождалась минуты, когда он сможет ее выслушать.

Зоя пристроила свой нехитрый светильник в лунку на стене. По ее лицу метались тени.

— У Чистяковых были? Насладились встречей? — Ее губы искривила язвительная усмешка. Борис содрогнулся — такая ненависть была в ее голосе. Он отчетливо увидел перед собой Елену Максимовну, ее белую кудрявую голову, припавшую к ножке стола.

— Молчите, — резко перебил он, не в силах совладать с волнением, снова захлестнувшим его. — Ни слова о Елене Максимовне. — И, овладев собой, добавил: — Я оставил ее в беспамятстве. У меня нет уверенности, что она еще жива.

Ужаснувшись собственным словам, вслух назвавшим то, что маячило в его сознании уже тогда, когда он, будто обезумев, несся по пустым, темным улицам, Борис вскочил, готовый бежать обратно. Бежать к той, которую его Дина в последние дни своей жизни с любовью прижимала к себе, которую в своем вынужденном одиночестве называла «мамой» и причиной гибели которой он, возможно, невольно оказался.

— Сядьте! — стегнул его Зоин голос. — Рассказывайте, что там стряслось?

Что рассказывать, да и как это рассказать? Слишком много за сегодняшний день перегорело в нем, чтобы пытаться растолковать это кому бы то ни было. Но против него, исполненная решимости, сидела женщина, которая, видимо, не желала замечать его сомнений. Что там стряслось — вынь да положь! Ей нужны были факты. Только факты. И он тусклым голосом, которого сам не узнавал, без всяких признаков какого бы то ни было чувства, будто случившееся вовсе не имело к нему отношения, изложил, что именно «стряслось».