Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

«Тургенев обладает необыкновенной силой эмоционального воздействия: у него и луна, и люди, сидящие за самоваром, и голос, и цветы, и тепло сада – живут одним ослепительно прекрасным мгновением…» («Мимолетный взгляд на Тургенева»).

«Тургеневские романы под стать поздним зрелым плодам на старом-престаром дереве… Емкость его прозы, продуманный отбор каждой детали, любая из его книг плотна и насыщенна. Тургенев – экономнейший из писателей» («Силач без крепких кулаков»).

«Он обладает в огромной степени еще и редким даром пропорции, равновесия, дает нам… обобщенную и гармоничную картину мира… Слух Тургенева на чувство, несмотря на его огрехи рассказчика, поразительно верен… В его книгах “живет красота”, потому что он стремился писать самой сутью своего “Я” художника» («Романы Тургенева»).

Останавливается на его поэтике, на том, чем отличается проза Тургенева от прозы Достоевского. В дневнике Вирджинии мы находим подробный сравнительный анализ творческих подходов двух великих русских писателей. Сравнивая Тургенева с Достоевским, и не в пользу последнего, Вулф задумывается о таком важном для модернистской критики вопросе, как отношения писателя и читателя; идея авторской «опеки» над читателем, столь свойственной классической литературе, ей, как и Джойсу, Элиоту, Лоуренсу, претит:

«Т. писал и переписывал. Отделяя необходимое от не необходимого. Д. же говорил, что важно всё. Но Д. нельзя читать дважды… Как узнать, форма Д. лучше или хуже формы Т.?.. Идея Т. состоит в том, что писатель указывает на главное, а читатель домысливает остальное. Д. же снабжает читателя всей возможной помощью и всеми мыслимыми подсказками, недооценивает возможности читателя…»[145]

Нетрудно заметить, что здесь Вирджиния Вулф себе противоречит – причисляет Достоевского к «архаистам», тогда как в другом месте говорит о Достоевском как о «новаторе», освободившем литературу «от старой мелодии».

В своей главной чеховской статье «Чеховские вопросы» (1918) Вулф использует личные и притяжательные местоимения первого лица множественного числа: «Остается для нас загадкой», «он к нам ближе», «Чехов – наш единомышленник».

Ни к кому – ни к Толстому, ни к Достоевскому, ни к Тургеневу – писательница, при всей любви и уважении к ним, не «напрашивалась» в ученики, последователи. В случае же с Чеховым она прямо заявляет о прямой связи английского модернизма с русским классиком. Отмечает, чту непосредственно она позаимствовала у Чехова.

А позаимствовала – многое: неоднозначность, загадочность описываемых событий; банальный сюжет с подтекстом, который важнее текста; бездействие, которое важнее действия; нарочитое отсутствие героики: «В нем, как и в нас, нет ничего героического». А также – полное отсутствие жизнеутверждающих эмоций, мрачный, скорее даже серый, тусклый фон: «Он знает, что современная жизнь – грустная штука». И принципиальное нежелание давать ответы на вопросы, «которые ставит жизнь»; ощущение «неопределенности и неразрешимости» в финале.

Не вполне понятно, правда, где писательница увидела в финале чеховских рассказов «жирную точку»: «Жирная точка в конце рассказа совершенно не соответствует ощущению неопределенности и неразрешимости…» В рассказах и пьесах Чехова, равно как и в рассказах и романах самой Вирджинии Вулф, «жирных точек» не бывает.

Главное же – позаимствовала чеховскую атмосферу: «…странные оборванные фразы, такие зыбкие и одновременно в самую точку… Персонажи говорили откровенно и всегда неопределенно, будто думая вслух… мысли едва сцеплялись, высекая искру»[146].

Впечатление такое, будто Вирджиния Вулф рецензирует не Чехова, а самое себя.

В эссе «Малый Достоевский» и «Достоевский в Крэнфорде» Вулф нащупывает излюбленный прием писателя, который очень точно определяет как «взвинчивание действия». А также пытается разобраться в отношениях писателя с его героями: