Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Честолюбие, немалые литературные амбиции постоянно борются в ней с безразличием к славе, успехам, похвалам. С безразличием, впрочем, искусственным, надуманным. В мае 1919 года она ставит перед собой задачу «добиваться равнодушия в отношении взлетов и падений, комплимента тут, замалчивания там…» А через месяц, даже меньше (возможно, на волне успеха «Дня и ночи»), признаётся себе, что ей вовсе не безразлично, если читатель будет не в состоянии «переварить» ее текст. Если он увязнет в сложной системе ассоциаций, нестандартных метафор, заскучает из-за отсутствия действия. Признаётся, что ей нравится успех, нравится его смаковать – «пить славу маленькими глотками». Что боится не столько «разноса», сколько замалчивания, боится, как бы читатель не потерял к ней интерес, как бы рецензенты не «отвергли меня как не стоящую внимания». Исподволь, словно заговаривая судьбу, готовит себя к провалу – мол, в конце концов, на литературе свет клином не сошелся:

«Для меня единственный рецепт – иметь тысячу интересов. Если опозорюсь, направлю свою энергию на русский язык. На греческий. На сад, на людей. На любую деятельность, кроме прозы»[194].

Дает понять, что к неуспеху готова и нисколько его не боится. У нее, мол, есть дела поважней, чем выискивать в рецензиях на себя плюсы и минусы:

«…Когда “Джейкоба” отвергнут в Америке и проигнорируют в Англии, я буду с философским безразличием возделывать свое поле»[195].

Уверяет – и, прежде всего, самое себя, – что хвалу и хулу «приемлет равнодушно», что в скором времени «оправится от ругани», а если и волнуется, то лишь потому, что ей необходимо «знать отношение к себе». И, в то же самое время, нервничает. Нервничает и себя успокаивает: отношения между писателем и читателем, писателем и критиком – это ведь, в сущности, не более чем сделка, не следует придавать им излишне большое значение:

«Критики пусть кусаются; и продажи пусть уменьшаются… Кажется, я окончательно решила не быть популярной… и смотрю на невнимание и обиды как на часть сделки. Я пишу, что хочу, а они говорят, что хотят…»[196]

Когда же, спрашивается, ей верить? Когда она в себе сомневается, повторяет за отцом, который с пристрастием допрашивал жену: «Ты убеждена, что я в состоянии писать?» Или когда абсолютно уверена в успехе – если не сегодня, то завтра:

«Я пишу на таком английском языке, который когда-нибудь будет жечь страницы».

Когда она с «философским безразличием» заявляет: «Пусть говорят, что хотят»? Когда уверяет себя, что «никому не удастся испортить мне удовольствие и поколебать меня в моем решении продолжать начатое»? Что в любом случае «внутри у меня будет полный покой»? Или когда жалуется, что ее приводит в уныние мысль о том, что интерес к ней утрачен?

Вместе с тем, неуверенность в успехе, в том, как ее детище примет читательская аудитория, критики, собратья по перу, причудливым образом сочетается с абсолютной, ни на минуту ее не покидающей убежденностью в своей творческой правоте:

«То, что я хочу сказать, должно быть сказано именно так, и никак иначе», – пишет она 5 сентября 1926 года на завершающем этапе работы над своим пятым романом «На маяк».

И в этом смысле всерьез она считается только с одним критиком – Вирджинией Вулф, которую, впрочем, окончательный вариант написанного устраивает далеко не всегда. Вердикт «была разочарована, когда первый раз читала роман насквозь» автор выносит не только роману «На маяк», но и другим своим законченным книгам. В отношении к своим творениям, будь то критика или проза, она следует неизменной формуле: то, что пишется, – хорошо; то, что написано, – плохо. Приходит к выводу, что, только когда произведение закончено, начинаешь понимать, что в нем не так. Вот что она, например, пишет в начале 1936 года, перед отправкой в типографию первых 130 страниц романа «Годы»:

«Пустая болтовня, сумеречная сплетня, невероятные длинноты, каждое второе предложение никуда не годится».

Через день, правда, роман представляется ей не таким уж неудачным: «…полновесным, шумным, живым».

А еще через день – очень хорошим: