Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Бросаются в глаза притяжательные местоимения первого лица в первых двух предложениях: мой город, мои старые площади. У Вирджинии война отбирает то, что ей принадлежит, то, что она любит, к чему привязана, привыкла. Узнав, что в ее доме на Мекленбург-сквер, куда они с Леонардом переехали с Тависток-сквер за две недели до начала войны, выбиты стекла и обрушились потолки, она повторяет слова Черчилля: «Нам потребуется всё наше мужество». Она понимает, говоря словами Ахматовой, «чту ныне лежит на весах», однако мужество ее покинуло; она оплакивает «измученный» Лондон, точно покойника: «Могучий немой бык лежит с поднятой головой».

А впрочем, может, еще не всё потеряно? Немой, лежит – но ведь могучий и с поднятой головой.

Как же не похож ноябрьский Лондон под бомбежками на июньский Лондон двадцатилетней давности! Благополучный, процветающий, по его улицам и площадям погожим летним днем ходили счастливая Кларисса Дэллоуэй и влюбленный в нее Питер Уолш.

«Разрушенный отель похож на раковину… Дыра в начале Чансери-лейн, она еще дымилась… Старые, измученные женщины застыли в дверях домов; грязь, убогость… Скоро сирена, потом звук порванных струн… Кого сегодня убьют? Надо надеяться, не нас… Очередь в бомбоубежище на случай ночного налета… Наш дом разрушен до основания… Я вижу кусок стены моего кабинета; камни, за которыми я написала столько книг…»

И этот полуразрушенный Лондон Вирджиния любит не меньше прежнего. В ней просыпаются патриотические чувства, настолько сильные, что ей как-то даже за них неловко. Подобных чувств, мы помним, и в помине не было во время Первой мировой – как не было тогда и непосредственной угрозы отечеству. Тогда слово «патриот» было для нее почти что бранным; она и сейчас патриотические чувства испытывает – но к патриотам себя не причисляет.

«Удивительно, как часто я думаю с любовью о Лондоне, – пишет она в феврале 1940 года, называя столицу, вслед за Черчиллем, «нашим величественным городом». – Это моя Англия. Я хочу сказать, что если бомба разрушит одну из тамошних маленьких улочек с медными карнизами, пахнущими рекой, и с обязательной читающей старухой, я буду чувствовать – ну, то, что чувствуют патриоты».

Грохот бомб – больше, впрочем, похожий не на раскаты грома, а на визг пилы, пылающие пожары, истошные крики раненых и умирающих причудливо сочетаются в записях писательницы первых двух военных лет с ощущением вдруг навалившейся тишины, пустоты, безжизненности. «Как-то там тихо – и Лондон стал тихим… очень тягостно, скучно, сыро…»

И эта невесть откуда взявшаяся тишина («Наш остров – необитаемый»), оторванность от мира («Ну вот мы и одни на нашем корабле»), ощущение конца пути («Мы живем без будущего, мы уперлись в закрытую дверь») вызывают у Вирджинии не панику, которая перед войной и первые военные месяцы ее охватила, а покой. Покой и, как следствие, смирение:

«Мы можем достигнуть единственной мудрости,
И это мудрость смирения: смирение бесконечно»,

– писал в это же самое время в «Ист-Коукер», во второй части поэмы «Четыре квартета», Элиот.

Покой и смирение – по принципу: чем хуже, тем лучше. Так разглаживаются перед смертью черты лица у тяжело больного.

«Никто из нас не испытывает физического страха… Вместо него – необъятный покой, хладнокровное уныние. И напряжение. Как будто ждешь, чем тебя огорошит лечащий врач».

В эти месяцы, последние месяцы ее жизни, она словно бы воплотила свою старую идею устраниться от жизни, отрешиться от нее, стать к ней невосприимчивой.