Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

В том же, межеумочном состоянии в отношении первых литературных опытов золовки пребывает и Белл. «По морю прочь» он читал несколько раз, и ни разу – в окончательной версии: Вирджиния посылала ему черновики. И, однако ж, в переписке с Вирджинией Белл высказался о незаконченной книге (англичане называют такой труд “work in progress” – «произведение в процессе работы») довольно точно и без обиняков. И похвалил (но не сказал, что «ничего лучше никогда не читал»), и покритиковал.

Похвалил – за проницательность, за убедительность образов. За поэтичность:

«В Ваших словах есть сила, которую можно отыскать только в самой высокой поэзии».

За оригинальность, новизну ее «лихорадочной прозы» (“feverish prose”):

«Вам удалось приподнять завесу, показать истинную тайну и красоту вещей, казавшихся безжизненными».

Поругал – за многословие, некоторую дидактичность, в которой впредь Вирджинию Вулф никак не обвинишь; то, что написал ей Белл, она будет многократно повторять сама:

«Не забывайте, что художник, подобно Богу, должен творить, не делая выводов».

За компромисс с традицией:

«…отступила от высокой, почти трансцендентной цели, которую себе в самом начале поставила».

(Поставила ли?)

За неприкрытый феминизм:

«…выводить столь резкий и явный контраст между изысканными, впечатлительными, тактичными, изящными, тонко чувствующими и проницательными женщинами. И тупыми вульгарными, слепыми, напыщенными, грубыми, бестактными, настырными, деспотичными, глупыми мужчинами. Это не только нелепо, но и, думаю, безвкусно», – пишет он Вирджинии в феврале 1909 года.

В целом же, несколько преувеличив достоинства ее первого романа, дал ей, как у нас принято говорить, «путевку в жизнь»:

«Полагаю, что Ваш первый роман станет произведением, с которым будут считаться».

«Станет», «будут» – пока что авансы на будущее, но вселяющие уверенность, которой Вирджинии, да и всякому начинающему автору, так не хватает…

Но мы опередили события на целых пять лет.

Глава седьмая «Я люблю вас наполовину»

После смерти отца и тяжелого психического срыва не прошло и пяти лет, а Вирджиния заболевает снова. Опять головные боли – как она их только не называет: и «омертвение головы», и «полыхающий шар в голове», и «скучный, тяжелый, жаркий стог сена», и «завязанные узлом мозги», и «голова, забитая порванной бумагой». Бессонница, нервное возбуждение, отказ под любым предлогом от еды. Те же симптомы, и те же – нехитрые – рекомендации медицинских светил: полный покой и свежий воздух.

Ванесса снимает для себя с семьей и для сестры коттедж возле Кентербери с грозным названием «Крепостной ров», весной сёстры переезжают из Лондона туда, на природу, но лучше Вирджинии не становится. И в конце июня 1910 года ее уговаривают лечь в женскую психиатрическую клинику в Твикенхеме, где держат до середины августа и во всем ограничивают – в письмах, в чтении, в посещениях и даже в солнечном свете: не выпускают из затемненной комнаты и вдобавок насильно кормят. И реагирует больная на все эти запреты, как и раньше: во всем виноваты врачи и медсёстры, а больше всех – директриса лечебницы мисс Томас и, конечно же, Ванесса; это она «всё подстроила, заточила ее в этой темнице, вдали от Лондона». Пишет сестре, что это заговор и что, если ее не выпустят, она выбросится из окна. Ванессе ничего не остается, как призывать сестру к выдержке, терпению:

«Моя дорогая, ты же сама хочешь поскорей поправиться… Как будет славно, если ты опять будешь здорова… Ты пишешь, что я напрасно так за тебя волнуюсь. Наоборот, мне кажется, последние три года я слишком мало за тебя волновалась».