Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

На приеме, который устраивает Кларисса в своем особняке в Вестминстере, жена знаменитого эскулапа сэра Уильяма Брэдшоу, «увлекая миссис Дэллоуэй под сень общих женских забот», обмолвится: ее мужу позвонили сказать, что его пациент, участник войны, пару часов назад выбросился из окна. И, удивительное дело, блеск приема для суетной хозяйки мгновенно гаснет, хотя, казалось бы, что ей за дело до покончившего с собой безвестного юного безумца. Гости, угощение, деловые и светские обязательства мгновенно забыты. Всегда прагматичная, адекватная (слишком адекватная) Кларисса едва ли не впервые в жизни ведет себя довольно странно. Только что вела, «гарцуя, блистая, сверкая торжественной сединой, премьер-министра по гостиной» – а спустя минуту, в самый разгар приема, уединяется в маленькой комнатке за гостиной, где, по счастью, в это время никого нет. И задумывается: а ведь правда не за ней, любящей жизнь, а за упавшим на ржавые прутья молодым человеком. Она будет, «оплетенная сплетнями», темнеть, тускнеть, «оплывет день ото дня в порче, сплетнях и лжи». Он же своей смертью бросил жизни вызов. Ей, стареющей, не слишком здоровой, остается одиночество, которого он – не зря же говорят «свел счеты с жизнью» – избежал.

«Смерть – попытка приобщиться… в жизни – разлука, одиночество; в смерти – объятие», – размышляет она с несвойственной ей глубиной и еще менее свойственной меланхолией. Счастливчик: ему теперь не понадобится то, чем ежеминутно вынуждена заниматься она, – пытаться «сладить с жизнью, вытерпеть, прожить ее до конца». А вот он – «взял и всё выбросил». «Избавился от того, что беспокоит», – как подумала еще одна, едва ли не самая известная в мировой литературе самоубийца; с Толстым, не только с Джойсом, в романе Вирджинии Вулф также немало «сближений». Взял и всё выбросил. Избавился от того, что беспокоит. И – спасся?

Когда день только начинался и Кларисса в приподнятом настроении шла за цветами для приема, ярко светило солнце. Теперь же, к вечеру, небо «…серыми, бедненькими штрихами длилось среди мчащихся, тающих туч». Слагаемые светотени, на которой строится роман, в финале словно бы меняются местами. Радость жизни блекнет, смерть же воспринимается спасением; спасением от забот, треволнений – а значит, от людей. Уединившись в разгар приема в пустой комнате, глядя в окно на то, как старушонка в доме напротив укладывается спать, и не замечая, как рядом в гостиной шумят и хохочут ее гости, Кларисса словно бы репетирует уход из жизни, бегство от людей, пытается хотя бы в мыслях подражать несчастному самоубийце. «Чем-то она сродни ему – молодому человеку, который покончил с собой». Покончил с собой и избавился – нет, не от голоса Эванса, погибшего на войне друга; не от голосов, преследующих его по возвращении с фронта. И даже не от мира, «грозившего взметнуться костром», когда он сидит в парке в своем потрепанном пальтеце, «с тревогой в карих глазах». Избавился не от мертвого Эванса – а от живых людей, его преследующих, его не понимающих. От жены, от врачей, от всех.

Последняя мысль Септимуса, перед тем как броситься из окна: «Умирать не хочется, жизнь хороша, солнце светит, но люди…»

Такие, как «целитель духа, жрец науки» сэр Уильям Брэдшоу, – из тех, кто, по словам Клариссы Дэллоуэй, «насилует душу… делают жизнь непереносимой». Это он поставил диагноз Септимусу Смиту – «нарушение чувства пропорции». Это он порекомендовал душевнобольному «обрести веру в божественную пропорцию». Настоятельно рекомендовал – как рекомендовали врачи автору романа – отдых в постели, отдых в одиночестве, «без друзей, без книг, без откровений», и тогда никакие видения, никакие голоса преследовать его не будут. Как рекомендовал Ивану Ильичу с «напускной важностью» знаменитый врач: «Вы, мол, только подвергнетесь нам, а мы всё устроим… всё одним манером для всякого человека, какого хотите…»