Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Гостиная Клариссы Дэллоуэй – и в самом деле настоящая кунсткамера, на все, что называется, вкусы. Вот, к примеру, убеленный сединами живописец сэр Гарри, «великолепный старец, произведший на свет больше скверных полотен, чем удавалось любым двум членам Академии художеств вместе взятым». На всех его полотнах изображены коровы, «утолявшие жажду в закатных прудах», – пародия на барбизонцев? Вот старушонка миссис Хилбери (не одряхлевшая ли мать героини «Дня и ночи»?) простирает дрожащие руки к «согревающей вспышке хохота» – как бы чего не пропустить! Вот специалист по Мильтону профессор Брайели; сочетавший в себе непомерную ученость и робость, холодное, без доброты обаяние и снобизм, он «легким подергиванием головы… намекал на пользу умеренности». Вот бездарный поэт, коротышка Джим Хаттон, на прием он явился в красных носках – черные в стирке. А вот «сладкая парочка» – лорд Гейтон и Нэнси Блоу: оба здоровые, чистенькие, она – «в персиковом цветении краски и пудры, он весь промытый, сверкающий, и взгляд соколиный – мяча не пропустит, любой удар отразит». Вот восьмидесятилетняя мисс Елена Парри, у которой при одном упоминании об Индии или Цейлоне глаза «темнели, синели, и видела она не людей… а орхидеи, и горные тропы, и себя самоё, когда на спинах у кули поднималась в шестидесятые годы к пустынным вершинам…». А вот бывшая эмансипе Салли Сетон – карикатура (дружеская?) на Мэдж Саймондс. В молодости Салли по ночам носилась в чем мать родила по Бортону, имению, где прошло детство и юность Клариссы, курила сигары, рисовала, писала заумные стихи, теперь же остепенилась – но по-прежнему стремится быть в центре событий…

Примеров сатирического темперамента писательницы, которая как раз в это время отмечала в дневнике, что ориентируется на литературу xviii века, можно было бы привести еще немало. Для нее, автора «духовного», а не «материального», чувство пропорции – похвала сомнительная. Не достоинство, а недостаток. Не потому ли Вирджинии Вулф близки «лишний человек» Питер Уолш и похожий на Китса Септимус Уоррен-Смит, который пошел «отстаивать Англию, сводимую почти безраздельно к Шекспиру»? И откровенно отвратительны Брутны, Килманы, Уитбреды и Брэдшоу?

Брэдшоу – особенно. Рисуя портрет «целителя духа», Вирджиния Вулф, чей «дух» пытались излечить многие доктора, знает, о чем пишет. Так в романе намечается еще одна светотень. В описании «утративших чувство пропорции» ощущается теплая, сочувственная авторская интонация. В изображении же тех, кто, согласно рекомендации сэра Уильяма, обрел веру в «божественную пропорцию», интонация прямо противоположна: это ирония, скепсис, а то и откровенный гротеск.

«В этой книге у меня слишком много задач, – записывает в дневнике Вирджиния Вулф. – Хочу описать жизнь и смерть, здоровье и безумие, хочу критически изобразить существующую социальную систему, показать ее в действии…»[113]

Она и показала ее в действии – меткими, уверенными штрихами, наглядно и крайне нелицеприятно. А еще говорят, что модернистская литература по определению асоциальна!

Да и у самой Вирджинии Вулф, если спросить жреца медицинской науки сэра Уильяма либо же кого-то из писателей-«материалистов» вроде Беннетта или Голсуорси, с чувством литературной пропорции тоже ведь не всё в порядке.

Ибо действие в ее книге протекает в основном не в реальном времени, а в памяти, снах, воображении. Ибо время в романе, словно бы вопреки неумолимому бою Биг-Бена, – астрономическое лишь формально; в действительности же прошлое в нем едино, нерасторжимо с настоящим – прошлое в романах Вулф, как и у Пруста, «утраченным» не бывает:

«Времени не должно быть; будущее каким-то образом станет возникать из прошлого, – запишет Вирджиния Вулф в дневнике через полтора года после выхода романа в свет. – Моя теория бытия состоит в том, что реальности нет – и времени тоже нет»[114].