Виргинцы. Книга 2

Мне известны и учение и обряды католической церкви. Сам же я воспитан в другом вероисповедании, но, относясь к нему с известной долей еретического скептицизма, не могу не распространять своих сомнений и на другие формы религии и потому спрашиваю себя: католики, приходя на исповедь, исповедуются ли во всем? Разве мы, протестанты, так поступаем? И так ли уж отличны от нас эти наши братья во Христе? Во всяком случае, мы не привыкли считать католических священников и просто католиков более правдивыми и чистосердечными, чем мы. И тут я снова задаю себе все тот же вопрос: признается ли кто-нибудь когда-нибудь во всем? Вот она, бесценная моя голубка, та, что тридцать лет была моей верной спутницей, знает ли она всю мою жизнь? Разве не она всегда находила в своем нежном сердце самые добрые слова утешения, когда я изливался ей в своих печалях; разве не она терпеливо ждала, если я был задумчив, и молчалива, если я молчал, или с чисто женским очаровательным лицемерием улыбалась и принимала беззаботный вид, стараясь, чтобы я не подумал, будто ее что-то тревожит и она станет допытываться о том, что ее повелителю, по-видимому, угодно сохранить в тайне. О, моя дорогая лицемерка! Разве я не замечал, как сама она скрывала чьи-то мальчишеские проказы от гневного взора папеньки? Разве я не видел, как плутовала она в хозяйственных счетах, чтобы оплатить какие-нибудь прихоти наших деток? А какой невинный вид умела она хранить в разговоре со мной так, словно бы и не подозревала, что наш капитан прибегает к услугам джентльменов с Дьюк-стрит, а у нашего студента были в конце семестра основательные причины для того, чтобы запирать покрепче свою дверь от университетских торговцев! Да что там! С самого первого дня ты, мудрая женщина, всегда старалась что-нибудь от меня скрыть: этот стащил варенье из буфета; тот проштрафился в школе; эта негодница до того разбушевалась, что запустила (скорее, дети мои, прикройте чем-нибудь голову) чернильницей в маменьку, ну а мне, разумеется, было сказано, что и платье и ковер пострадали по чистой случайности. Все мы что-то утаиваем друг от друга. У всех у нас свои секреты. Все мы одиноки. Мы сами грешим, сами (надеюсь) и каемся. Эта добрая женщина даст отрезать себе ногу, чтобы излечить меня от приступа подагры, но ведь если у меня приступ, о нем знает только мой башмак, а не ее туфелька. Когда пьеса или роман подходят к концу, герой и героиня сочетаются браком или умирают, и сочинитель, прокричав "ура" молодоженам, пока карета не завернет за угол, или проводив катафалк и бросив горсть земли в могилу, может больше не заботиться о судьбе своих персонажей. Но когда мистер Рэндом и мистер Томас Джонс обзаводятся женами, значит ли это, что тут можно поставить точку? Значит ли это, что не бывает домашних ссор? И кто поручится, что нет где-нибудь леди Белла стон? И что никому не придется бегать от долгов? И что никто не поддастся соблазну? Сирены пели Улиссу, когда он уже давно был женат, а женихи осаждали Пенелопу, и обоим им предстояло еще пережить не один день, полный тревог и тягостных сомнений, так же как и всем нам. Денежные заботы спали с моих плеч, после того, как я получил наследство. Но разве Atra Cura {Черная забота (лат.).} не сидит в седле за спиной у баронетов, так же как у любых equites? {Всадников (лат.).} Мои лондонские друзья поздравляли меня с удачей. Кому не понравится стать хозяином хорошего дома и хорошего поместья? Но может ли Гамбо захлопнуть дверь перед носом у зеленого змия или утопить его раз и навсегда в море красного кларета? Крепче ли спится тому, кто располагает для сна всеми двадцатью четырьмя часами в сутки? Просветляется ли его мозг после проповеди старого тупого священника, или после десятиминутной льстивой болтовни и зубоскальства сельского аптекаря, или после беседы с сэром Джоном и сэром Томасом, отмахавшими вместе с супругами десять слякотных миль при луне, дабы полакомиться окороком и поиграть в карты? Хорошо, конечно, когда торговцы провожают вашу карету поклонами, и все расступаются перед вами на судебной сессии, и вашу супругу ведут под руку к столу второй или самое большее третьей, — однако все эти удовольствия мало-помалу приедаются, более того имеют и свои неудобства. Когда мы обосновались в этом уголке графства, в нашем уорингтонском поместье, самыми, как говорится, почитаемыми соседями нашими на протяжении семи лет были милорд Татбери и сэр Джон Мэдбрук. Наш род древнее рода Мэдбруков, в соответствии с чем во время совместных обедов на мою долю всегда доставалась леди Татбери, которая была глуха и засыпала после обеда, когда же порой судьба подсовывала мне леди Мэдбрук, то эта дама так настойчиво и неутомимо трещала языком и несла такую чушь, что даже моя супруга (а ее милость — все же законченная лицемерка) с трудом сохраняла свое благодушие, зная, какая во мне клокочет ярость.

И вот я отправляюсь в Лондон. Я показываю язык доктору Хэбердену. Я перечисляю ему свои жалобы.