Вирсавия

Когда входят танцовщицы, оба, и Давид, и Урия, уже почти спят, лишь недолгое время они еще кое-как умудряются поддерживать отяжелевшие головы. Оба до крайности напрягают силы, но ни один по-настоящему не видит танцовщиц, они видят только их движения, а не тела, и скоро чаши выпадают у них из рук, и они засыпают, сначала Урия, потом Давид, и слуги выносят объедки, а виночерпий отсылает танцовщиц в женский дом и укрывает Давида одеялом, верблюжьим одеялом, по которому рассыпаны звезды.

Просыпаются они, когда в горнице совсем темно, быть может, уже настала ночь, первым просыпается Давид. Минуту-другую он лежит и до боли в глазах всматривается во мрак, потом отбрасывает одеяло и садится, влажный вечерний воздух вливается в окно над его головою, и он зовет слуг, велит принести масляный светильник и жаровню.

Когда слуги ставят меж ними большую медную жаровню с горящими угольями, Урия тоже просыпается, свет масляной лампады проникает сквозь веки, обжигает глаза будто огнем.

И он тоже садится и, повернувши склоненную голову, видит Давида, позади жаровни и светильника.

Теперь наконец они будут говорить друг с другом. Язык у обоих распух, ворочается с трудом, голова болит будто гнойная рана, губы шершавые, как бы покрытые коростой. Теперь, когда каждое слово, каждый звук и слог требуют неменьших усилий, чем восхожденье на могучую стену, — теперь они наконец будут высказаны.

Зачем ты призвал меня сюда? — вздыхает Урия, и звуки собственного голоса гремят в его ушах, как шум боевых ассирийских колесниц.

У меня есть поручение для тебя, отвечает Давид, голосом на диво мягким и звонким.

Поручение?

Да. Поручение, которое сделает имя твое приснопамятным.

Господин мой царь, я недостоин.

Ты поведешь войско на стены Раввы. Ты подашь знак к выступлению, ты будешь предводительствовать воинами, без тебя эта осада никогда не кончится.

В голосе Давида слышны мягкие, увещевательные, почти робко-ласковые ноты.

А Иоав? — произносит Урия. Иоав?

Ты тот, кого ждет Иоав. Твоего-то возвращения он и дожидался все это время.

А Урия думает: Вирсавия. В каком-то месте все это сходится и соединяется: мое поручение, Вирсавия, царь Давид, Иоав, взятие Раввы.

Я для этого не гожусь, говорит он. Я не военачальник. Я силен и грозен, но также медлен и медлителен.

Это правда, отвечает Давид. Ты медлителен. Надобно привести тебя в движение.

Я могу доставить письмо, говорит Урия. На большее я не способен. Я могу взять с собою послание к Иоаву и войску.

Более того, говорит Давид. Ты и есть послание. Ты сам будешь посланием.

Урия пытается отрицательно покачать головою, и в тот же миг одолевает его нестерпимая боль, ему кажется, будто в затылок вонзилось копье, на лбу и на щеках выступили крупные капли пота, печеная саранча торчит меж коренными зубами.

Я ведь только человек.

Он говорит это с возражением, будто не может представить себе, каким образом его крепкая жилистая плоть способна превратиться в нечто столь бренное и легкое, как послание.

Я ведь всего-навсего человек.

Мой выбор пал на тебя. Более того, Сам Господь избрал тебя.

Господь?

Да, Господь избрал тебя.

И Урия предугадывает, что в словах Давида наверное сокрыто что-то страшное, что-то неизбежное и бесповоротное, и правая рука его тщетно тянется к мечу.

Нет, говорит Давид. Меч свой ты не получишь. До поры до времени не получишь.

Я не избран, говорит Урия.

Ты избран, повторяет Давид.

Нет, говорит Урия, я обречен.

И Давид безмолвствует.

Я буду принесен в жертву, кричит Урия. Вот так оно и есть: я буду принесен в жертву!

Никто, кроме Господа, не различит жертву и избрание, говорит Давид.

И в первый и единственный раз он открывает щелки глаз и показывает Урии свой взгляд.

Верь мне, я знаю, о чем говорю.

А Урия думает: всему виной Вирсавия. Да-да, это ее вина. Вирсавии.

А потом он говорит, больше себе, нежели Давиду:

Каков же тогда Господь? Каков тогда Господь Бог мой?

И Давид отвечает:

Он — Бог неумолимый и беспощадный, Он — Бог пустыни, в пустыне Он явился нам, Он — Бог пустыни, губительный и испепеляющий, Бог бурного ветра, и во власах Его песок.

И тут Урию одолевают дурнота и боль, и вся непереваренная, не в меру обильная трапеза внезапно просится наружу, он едва успевает склониться над жаровней и, стоя на четвереньках, разом выхлестывает на горящие угли и скисшее вино, и желчь, и унижение. Однако Давид смотрит на него спокойно и с пониманием — разве может кто-нибудь смотреть на бедствующего, не испытывая сострадания? — а потом велит слугам принести новую жаровню вместо запачканной и угасшей.

И повелел царь Давид оскопить Урию, повелел обрезать его до самой тазовой кости. То был знак избрания Урии.

Потом царь приказал перевязать его рану, и пророк Нафан помазал руки и грудь Урии, помазал его над шестым и седьмым ребром, там, где сердце, и возложил руки свои Урии на голову, так что кровотечение унялось.

И опоясал царь Давид Урию мечом его, и надел ему на руку щит, и вложил в руку копье. И двенадцать мужей из хелефеев и фелефеев понесли Урию в военный стан под Раввой, понесли на руках своих, как сказал им царь Давид.