Вирус ненависти

— Нет, — ответил лейтенант. — Если бы тащил, то следы волочения были бы и в других местах, а мы прошли рыхлую почву и ничего не заметили. Кровь смазана потому, что ранен он в руку или в верхнюю часть туловища. Вот кровь и капала, а он полз по ней, когда хотел здесь незаметно проползти. Если бы в ногу, то след бы все равно за ним остался несмазанным.

— Вон туда, что ли, полз? — Пашка указал рукой на край промоины впереди.

— Может, и туда, — ответил Борович и начал отдавать приказ: — Максимов, возьми двоих и обойди вон ту промоину справа. Головы туда не совать, смотреть внимательно. Лежаков и вы двое, влево и прикрываете нас. Смотрите у меня! Стрелять только по конечностям! Ну, а ты, Пашка, и Янко, за мной. Смотрите внимательно и держитесь от меня в паре шагов позади и по сторонам.

Дважды махнув поднятой рукой вперед, Борович отдал команду к началу движения и, сняв с плеча ремень автомата, тоже двинулся вперед. Держа оружие в руках, он внимательно следил за бровкой низинки впереди. Не шелохнется ли кустик, не зашевелится ли трава. Не мелькнет ли что-то темное. Когда до промоины оставалось всего метров двадцать, лейтенант подал знак рукой, показывая ладонью вниз, чтобы бойцы пригнулись, опустились ниже. Еще несколько шагов, сделанных почти «гусиным шагом», и Борович оказался у самого края промоины. Чуть высунув голову, он сразу увидел солдата в красноармейской форме, который лежал на земле у противоположного склона и затягивал зубами повязку на своем левом плече, чуть ниже погона.

Каски и пилотки на его голове не было, и Борович сразу мысленно обругал себя. Где-то он и его бойцы проворонили факт, что на месте боя оказалось касок и форменных головных уборов больше, чем тел убитых. А вот подполковник Шелестов предположил, что могли быть раненые и сбежавшие с поля боя диверсанты. И оказался прав. Борович приподнялся на колене и, наведя автомат на врага, громко крикнул:

— Руки вверх, бросай оружие!

Раненый встрепенулся, испуганно вытаращив глаза, и сразу схватился здоровой рукой за свой ППШ. Но автомат был тяжел, а раненый был слаб. Короткая очередь прорезала тишину утра, а потом автомат замолчал. Человек внизу дергал затвор и снова нажимал на спусковой крючок, но патронов в магазине не было. Тогда он бросил автомат и полез в карман. Борович прыгнул вниз и, бросив автомат, навалился на раненого, прижимая его к земле и перехватывая его руку. Лейтенанту удалось сжать кисть противника и, отведя ее в сторону, прижать к земле. В руке была граната. Подоспевший Янко Пеняк разжал руки пленного, взял гранату, проверил, хорошо ли разведены в стороны усики предохранительного кольца.

— Порядок, товарищ лейтенант, — заявил он, подбрасывая гранату в ладони.

Автоматчики продолжили прочесывать окрестности, а Коган, придерживая под локоть пленного, завел его в комнату к Шелестову. Невысокий невзрачный мужчина лет сорока с бледным лицом и тонкими бесцветными губами послушно уселся на табурет и обхватил ладонью раненое плечо. Глаза он отводил, не смотрел на офицеров. Только лицо его дергалось от постоянно пробегавших по нему гримас от боли. А может, и от страха. Еще бы не бояться, ведь вся группа, как он видел, была перебита подоспевшими автоматчиками. Был ранен, удалось, воспользовавшись ночью и неразберихой, уползти от поселка и спрятаться в низинке. Но ведь понимал, что не выбраться, что не уйти ему далеко с такой раной. Если бы не бой, можно было еще выдать себя за своего. Но после такого дерзкого нападения на комендатуру надеяться диверсанту было уже не на что. Потому от отчаяния и стрелять начал, да патроны кончились, а вставить другой магазин в автомат сил уже не хватило.

— Ну что, говорить будем? — спросил Коган, усаживаясь на стуле в сторонке у стены и разглядывая раненого. — Жить хочешь?

— Все одно ведь расстреляете, — пробубнил диверсант на хорошем русском и, не подняв глаз, уставился на носки своих грязных сапог.

— Чего это нам тебя расстреливать? — усмехнулся Шелестов. — Заняться нам нечем? Где ты таких сказок наслушался, что мы без суда и следствия кого-то расстреливаем. Суд решает, насколько велика твоя вина перед Родиной, он решает, какую меру наказания применить. Ты ведь русский?

— Хотите сказать, что зачтется мне, если показания буду давать?

— Ты не торгуйся, — хмуро оборвал пленного Коган. — Не обмен информацией зачтется, тут тебе не базар, на котором ты мне, а я тебе. Суд учтет твое раскаяние и степень добровольной помощи следствию. Суд должен понять и решить, что ты не враг больше, а оступившийся гражданин, что ты вину свою понимаешь и хочешь ее добровольно искупить. Вот за что тебе смягчение может быть, а не за количество выданных врагов. Если ты враг, то подлежишь уничтожению, если раскаявшийся человек и больше не враг, то наказание понесешь, но будешь жить. Понял?

— Чего же не понять? — прошептал мужчина, еле разлепив запекшиеся губы. — У меня теперь выбора нет. Кончена моя жизнь. Теперь виниться только, как матери родной. Глядишь, и вымолю прощение, выживу. Воды дайте, горло сухое, говорить не могу.