Висельник и Колесница

Толстой внимательно посмотрел на Максима и стал объяснять:

- Резанов – сущий мизерабль. Совершенно устранился от событий. Почти не покидал каюты. И это несмотря на то, что имел на руках высочайший указ, каковым предписывалось именно ему осуществлять всё руководство кругосветной экспедицией. Иногда только выйдет на люди и давай раздавать глупые распоряжения. Крузенштерна это бесило пуще, нежели мои кунштюки. В конце концов, он так насел на Резанова, что тот попросту стал бояться капитана, никак ему не переча. Последний же полностью узурпировал власть.

Толстой допил свой пунш, помолчал некоторое время, как бы вспоминая былое, а потом вернулся к повествованию:

- Ну, так вот, на «Надежде» с нами плыла обезьяна - самка породы орангутанг, принадлежавшая Крузенштерну. Весёлое, право, существо - не чета хозяину. А уж как была переимчива! Бывало, утащит мою трубку и давай меня же копировать. Как я набиваю табак, как чиркаю огнивом, как пускаю дым. Ну, просто умора! Должен сказать, что мы сильно привязались друг к другу. Раз взял я чистый лист бумаги и начал писать. Обезьяна долго наблюдала, а потом захотела попробовать того же. И стала криками и жестами требовать перо. Я отвёл её в каюту хозяина, когда тот был в отсутствии и дал письменные принадлежности. Поверьте, господа, моя подружка потрудилась на славу: исписала весь шканцевый[32] журнал и кипу прочих важных бумаг. После этой невинной шалости Крузенштерн совершенно взбесился и приказал нас обоих сплавить на «Неву», к Лисянскому. И как только догадался, чьих это рук дело? С тех пор мы с Наташкой, так я назвал славное животное, стали неразлучны до самой её кончины. А Лисянский, видимо, по наущению Крузенштерна, когда однажды пристали к безлюдному берегу, коварно предложил прогуляться, а сам, как только я покинул борт, быстренько поднял паруса и был таков. Мне оставалось лишь помахать вослед шляпой. Так мы с Наташкой оказались одни-одинёшеньки на заброшенном острове в Русской Америке, где нам было уготовано множество невероятных приключений. Но об этом расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас позвольте закончить. Глотка пересохла, а чаша пуста. К тому же, как вы помните, господа, меня преследует неистребимое желание сообразить банк. Думаю, теперь никто не станет возражать, – Толстой потянулся к отложенной на время колоде карт, а другие присутствующие стали живо обсуждать услышанное…

- Постойте, граф, только один вопрос! – подал голос Александр Жерве, который в процессе повествования то просыпался, то снова засыпал. – Смотрите, что получается: боевой опыт у нас с вами примерно одинаковый, ведь оба при Бородине получили ранения в ногу, оба, не вылечившись до конца, поспешили вернуться в армию, но у меня нет вашего опыта по женской части, вот и интересуюсь одной вещью.

- Какой же? – доброжелательно спросил Американец.

- А кто на пробу оказался лучше: дикарки – подданные вашего островного величества, или обезьяна Наташка? – довольный своей пьяной находчивостью, Жерве откинул со лба промокшие от пота волосы и весело захохотал.

Вокруг воцарилась мёртвая тишина. Толстой, прикрыв глаза, молча переваривал услышанное.

Максим понял, что произошло ужасное.

- Сашка! Пьяница! Тебе нельзя бывать в приличном обществе, а ну, убирайся с глаз долой! – с нарочитой сердитостью вскричал он, отчаянно пытаясь исправить положение. А затем встал так, чтоб заслонить Жерве и обратился к оскорблённому Толстому:

- Сударь, со всей приличествующей случаю искренностью приношу извинения за безобразное поведение моего офицера. В этом я тоже виновен, так как сам ему приказал напиться.

Американец не произнёс ни слова, и это молчание воодушевило Максима на дальнейшие объяснения:

- Жерве получил известие о смерти горячо любимой сестры, оттого-то и пьян, что в таком состоянии легче переносится боль утраты.

- Милостивый государь, я вас не знаю, и знать не хочу. Не вы нанесли мне оскорбление, не вам и извиняться. Отойдите в сторону или становитесь секундантом и принимайте вызов, – в глазах Толстого полыхали языки адского пламени.

- Завтра Жерве протрезвеет и публично принесёт извинения, обещаю, – не оставлял попыток кончить всё миром Максим.

- Его извинения мне тоже без надобности!

- Так какого же дьявола вам угодно? – вскричал раздосадованный Крыжановский.

- Мне, милостивый государь, угодно, собственно, всего лишь осознание того факта, что среди живых нет ни одного человека, который мог бы заявить, что ему случалось оскорбить Толстого. Такое осознание тешило меня до сегодняшнего дня, и я хочу восстановить «статус кво».

- Граф, нынче война! – вмешался подполковник Беллинсгаузен. – Следовательно, собственные интересы должно подчинять интересам Отечества. В армии опытных офицеров – с гулькин нос, какие могут быть поединки! То-то француз обрадуется, когда узнает, что вы здесь его работу делаете.