Вишенка для Демона

Мы сидели молча, разглядывая друг друга. Надо же, я так по нему соскучилась. Он такой замечательный, такой красивый! Убрала со лба непослушную челку.

— Я слышала твою песню. Борис пел и играл. Почему ты соврал, что не пишешь стихи?

— Я не пишу их уже год. Не могу. Ни строчки. — Он отвел взгляд и нахмурился.

— Со мной так было однажды. Я на картах гадаю. А потом что-то случилось, я ни расклад не могла сделать, путалась все время, ни значения карт не понимала. Смотрю и не вижу. Отпусти свою Джульетту. Пусть идет.

Кирилл смотрел мне в глаза. Губы чуть тронуты улыбкой. Щеки гладкие, выбритые. Волосы блестящие, пушистые. Врет ведь, что два дня на вокзале провел. Глянул мне через плечо. Потом рывком прижал к себе и поцеловал. Губы посасывают мои, зубы покусывают, оттягивают несильно. Легкое касание уголка губ. Еле ощутимый укус за подбородок. Отстранился. Глаза блестят. Я глупо сижу у него на коленях и не знаю, что надо говорить после поцелуя, надо ли это обсуждать и как вообще вести себя дальше? Значит ли это, что теперь он мой парень? И если да, то ему-то двадцать два, а мне пятнадцать. И как быть с этим?

— Борис странный, — зачем-то ляпнула я. Провела рукой по голове. Чистые волосы рассыпались по плечам. — Вы обманули меня, да? Ты был там? Поэтому он не дал мне твой телефон? Вы хотели посмотреть на мою реакцию?

Кир снисходительно вздохнул. И мне это не понравилось. Губы на губах. Хочется вырваться, хочется закричать. Но у него такие нежные губы… Руки крепко держат — не отпрянуть. Пытаюсь сопротивляться. Он лишь ухмыляется и прижимает меня к себе сильнее. Целует с такой любовью, что злость куда-то уходит, испаряется, исчезает.

— Я просил позвонить, если ты появишься, — шепчет. — А мой телефон он никому не дает. Вообще никому. У нас уговор.

— Почему?

— Так надо.

— Я не понимаю.

— Юлькин ухажер очень хотел со мной пообщаться. Пришлось сменить квартиры, телефоны, пароли, явки. У Бориса много всякого народу пасется. Кто-то слил, где я. Юлька начала доставать конкретно, со старым уродом ей, видите ли, скучно, романтики хотелось. Я как между двух огней оказался. Этот обещает закопать по частям на трассе Москва — Питер. Эта рыдает, что жить без меня не может. А я, правда, ее безумно любил, готов был в огонь и воду: и все без скафандра. Я условие ей поставил — или со мной, или с ним. Был уверен, что со мной останется. И ошибся. Меня после этого ломало страшно. Борис помог, не дал уйти. Мы тогда и договорились, что кроме него, никто из нашей тусовки не будет знать моего телефона.

Я не знала, что ответить. Просто прижалась к нему, положив голову на плечо, слушала его сердце и дыхание. Кир гладил меня по спине. Спокойно с ним, уютно. Так бы и сидела оставшиеся четыре часа дороги. И он, кажется, совсем не возражает.

— Знаешь, а я ведь в Твери тебе не только классику читал, — улыбнулся Поэт. — Была парочка и моих стихов. Из раннего, так сказать.

— Почитай, а. — Я ласково смотрела ему в глаза. — Пожалуйста.

— Хм… Попробую.

Кирилл мечтательно уставился на потолок, словно там было содержание из сборника его поэзии. Выдохнул шумно и тихо заговорил:

И я восходил через рваные посвисты плети,

И я продирался сквозь пестрые дебри знамен,

Присягою верности, данною спутнице-смерти,

Был проклят навеки, и ей же навек был сожжен…

А в каждом бою оставался кусочек души,

Смывался слезою из медленно гаснущих глаз

И плачущей болью — но смертный обет нерушим,

Горящее небо — мой вечный безмолвный указ.

Уставший от бегства сквозь тысячи собственных лиц,

Боясь отражений, что пляшут средь снятых зеркал,

Пытался укрыться среди пожелтевших страниц,

Но мир моих грез оказался опять слишком мал.

За новою спутницей снова встают те же тени,

Средь новых ответов вновь слышится старый вопрос.

Сестра-одиночество в сумерки нежно оденет,

Усталость мою уведет за собой на погост.

И там закружит среди сотен и тысяч безликих,

Безмолвных, бесшумных, ушедших за зовом в ночи.

А я вновь останусь поодаль, бесформенно тихий,

Посмертная гордость, бесцельная слава… Молчит…