Вишенки в огне

Атаку на комендатуру партизаны начали на пятнадцать минут раньше оговоренного времени, и поэтому Пётр Пантелеевич не успел покинуть помещение актового зала школы, где праздновали Новый год полицаи и немцы. И, как результат, тяжёлое ранение в грудь, живот, руку. Кто виноват в этом, потом разберутся. Страшно другое: на следующий день прибывшие из района две роты немецких солдат окружили деревню, согнали жителей в скотные сараи, сожгли заживо… Предали огню и половину домов. Там, в сараях, сгорела и семья старосты Сидоркина Петра Пантелеевича.

Прибытков принёс страшную весть: лучше бы самому погибнуть в ту новогоднюю ночь, чем услышать такое. Мужчина лежал, укрытый с головой, снова и снова до зубного скрежета, до хруста челюстей сжимал во рту кусок одеяла, всё пытался удержать в себе крик, что рвался наружу. Это не пережить, от такого известия нормальные люди должны или сойти с ума, или умереть, а он живёт. Это ненормально. Если бы в этот момент у него было оружие, он бы застрелился. Ра-а-аз!., и все проблемы решены. Не стало бы терзаний, тех мучений, что разрывают душу, не дают жить ему, Сидоркину Петру Пантелеевичу. Как так? Почему его семья, его жена и двое ребятишек заживо сгорели в огне, а он, их отец, их защитник, живой? Почему так несправедливо устроена жизнь?

Мысли, видения накатываются, наслаиваются друг на друга, хочется выть от бессилия.

Сил хватает додумать до того мгновения, как в мыслях он начинает представлять себе мучения его семьи там, в огне, в горящих скотных сараях. Детки жмутся к мамке, интуитивно ищут спасения у неё. Ищут глазками его, папку, ждут, что он вот-вот, сейчас придёт, спасёт их, он же сильный, их папка. Он же всё может. Но его нет, а есть только мамка… Она прижимает их к себе, подминает под себя, стараясь спасти, защитить… А огонь подбирается… подбирается… Вот уже дым не даёт дышать, детки задыхаются, а следом и первые языки пламени обдали жаром, лизнули детские тельца… Всё-о – о – о… Дальше он не может, у самого перехватывает дыхание, будто это его жгут на костре, и пламя горит откуда-то изнутри, плавит тело, шкворчит душа… Не может, не хватает сил представить своих детишек горящими в огне.

Жизнь остановилась. Нет, она была, только разделилась на «до» и «после». То, что была «до», это и называлось жизнью, а вот «после» и жизнью-то назвать нельзя. Так, прозябание. Принимал лекарства, ходил на процедуры, ел, а было такое впечатление, что это не с ним происходит, а с персонажем какой-то книги – нехорошей, страшной… Он хочет, страстно желает перелистнуть последнюю страницу, закрыть, захлопнуть её, а она не позволяет, раз за разом напоминая о своём страшном содержании. Жил как в бреду. Даже когда выпустили из госпиталя, и за ним на лошади приехал Прибытков, ничего не радовало. Укрывшись тулупом, прижался к спинке возка, так и доехал до Слободы, не проронив ни слова.

– Отвези меня туда, – разжал губы уже в деревне, на пепелище собственного дома.

Прибытков понял без пояснений, направил лошадь за околицу к скотным дворам.

Занесённые снегом, торчали обуглившими брёвнами развалины. Поднявшийся ветер принёс с собой и снег. Обгоревшие ветки берёз качались, ветер шумел в них, и Сидоркину слышалось в этом шуме крики детей, его детей. Они вопили, кричали, взывали о помощи, заполнив собой всё естество мужчины, он застонал и в бессилии опустился на снег. Дальше ничего не помнит. Пришёл в себя уже в доме Прибыткова.

– Выпей, выпей, Петро Пантелеевич, – жена Прибыткова тётя Даша пододвинула гостю стакан самогона. – Выпей, поплачь, коль душа требует, и сразу полегчает. Хотя, – женщина горестно вздохнула, села рядышком, приобняла Петра. – Хотя, чего себя обманывать? А всё же поплачь. Пусть горе со слезой выплеснется, как у нас, у баб. Вы ж, мужики, себя молча гробите, а так нельзя. Покричи, поругайся, поплачь, наконец, и душа начнёт оттаивать, оживать.

– Давай, сынок, не чокаясь… – хозяин тоже взял стакан, запрокинул голову, выпил до дна. – Пусть земля им будет пухом… А коль злость затмила глаза, то ты меня ударь, прямо… побей, сильно так побей, чтоб снять с себя это… того… Может, и в правду легче станет? В морду мне… кулаком… Оно, может и мне легче станет, не только тебе.

Пётр пил и не пьянел. Лишь лицо всё бледнело и бледнело, пока тётя Даша не обратила на это внимания.

– Как бы чего не случилось? – показала мужу глазами на гостя. – Отведи его в горницу, отец, пускай отдохнёт.

Как-то не сговариваясь, Прибытковы приютили у себя Сидоркина Петра Пантелеевича. Майор Вернер отстранил его от исполнения обязанностей старосты, перевёл в простые полицаи, назначил старостой Кириллу Даниловича. Несколько раз Петро порывался заговорить с комендантом по поводу своей семьи, но что-то удерживало. Боялся, что не стерпит, набросится на ненавистного человека в такой же ненавистной, гадкой, отвратительной форме, и будет рвать, терзать… А, может, и стоило это сделать?