Вишенки в огне

На сороковой день в церкви служили панихиду по невинно убиенным и заживо сожжённым. К этому времени Петра Никитича Кондратова рукоположили в священники, он вернулся в Слободу и теперь уже правил службу, как законный настоятель храма отец Пётр.

Прямо из церквы прихожане во главе с отцом Петром направились на место трагедии. Шли молча с понурыми лицами, не поднимая глаз. По дороге взирали на людей чёрные зевы обгоревших печей на месте бывших домов, обугленные деревья застыли со склонёнными в трауре ветками. Даже немецкий патруль, что попался навстречу, съехал на обочину, уступив дорогу молчаливой толпе. Ни единого голоса, только скрип снега под ногами и тяжёлое дыхание людей.

Укрытые снегом, встретили людей бывшие скотные дворы, только на белой глади зеленью отдавали несколько еловых веток, которых кто-то принёс заранее, оставив неглубокий след на мёртвой белизне. Там, на пепелище, священник отслужил панихиду.

Сидоркин подошёл, когда уже всё заканчивалось, стал пробираться сквозь толпу. С удивлением увидел, как люди стали расступаться, давая дорогу, бросая на него далеко не дружелюбные взгляды.

– Пришёл, антихрист! – услышал за спиной чей-то голос. – Исчадие ада! Любуйся, прости, Господи.

Он обернулся: замахнувшись клюкой, к нему подходила старушка в рваной мужской поддёвке, с большим шерстяным платком, подвязанном подмышки. Её блеклые, глубоко запавшие глаза гневно блестели, беззубый рот с ввалившимися губами извергал поток проклятий.

– Чтоб тебе гореть в гиене огненной, христопродавец, прости, Господи! – клюка раз за разом опускалась на плечи оторопевшего Сидоркина.

Ничего не понимая, он вжал голову, даже не уворачивался, с недоумением взирая на земляков.

– Уходи, мил человек, – какой-то старик взял его за плечи, вывел из толпы, усадил на торчавшую из – под снега телегу. – Охолонь маленько, не ходи туда.

– Как не ходить? – наконец заговорил Сидоркин. – Как не ходить, дядя Панкрат? – только теперь он узнал старика. – Там жена, детки мои… там Серёжка, Катенька там… Галинка… – и тут до него стало доходить, что земляки винят его в той трагедии, которая произошла вот здесь сорок дней назад! Но причём тут он? Он и сам пострадавший! Да ещё как пострадавший: и сам ранен, и семья сгорела заживо…

– Вид у тебя, сынок, чужой, вражеская одёжка на тебе, – пояснил дед Панкрат. – Вот и серчает народ.

Панихида закончилась, люди давно разошлись, а Сидоркин оставался сидеть, не смея поднять глаз, не смея посмотреть на место гибели своей семьи: сил не хватало. Как и в первое посещение этого места, опять слышал голоса детей, крики заживо сгорающих земляков. Снова становилось плохо, кружилась голова, комок застрял в горле, не давая вырваться немому крику. Вот и стал для слободчан врагом, а для семьи? Неужели и в памяти детей и жены он тоже враг? Он ведь так и не рассказал жене, скрыл истинные мотивы службы на врага. Значит, и она считала его врагом? Не – ет, не может быть!

– Пойдём, дружок, – мягким грудным голосом заговорил подошедший священник. – Поёдём, Пётр Пантелеевич, я провожу тебя до дома.

– До какого дома, батюшка? – Сидоркин впервые обратился так к настоятелю церкви. И была тому причина. Перед ним стоял в облачении священника высокий, с аккуратной чёрной бородкой и такими же усами крепкий отец Пётр, чем-то неуловимым похожий на своего дедушку отца Василия. Такие же проницательные, добрые глаза, открытый, дружелюбный взгляд располагал к себе, вселял надежду, веру в благополучный исход любого дела. – Какой дом? Его сожгли, батюшка.

– Пойдём, пойдём, дружок, ещё простынешь, – священник настойчиво увлекал за собой Сидоркина. – Так и замёрзнуть можно.

Они так и шли: свящённик вёл под руку полицая, а тот и не сопротивлялся, полностью полагаясь на сильного отца Петра.

В домике настоятеля церкви было тепло, уютно. Матушка Агафья накрывала стол, ставила самовар. Все движения её были неторопливы, степенны, как и подобает женщине на сносях.

– Ни наливки, ни водки не предлагаю, Пётр Пантелеевич, – батюшка сидел за столом в подряснике, то и дело касаясь рукой наперсного креста. – Зачем обманывать себя? На час-другой заглушишь боль, а дальше что? Тут важно молиться и уповать на Господа нашего, что души детишек твоих, жены, души всех невинноубиенных находятся сейчас в чаянии радостном. Закончились их мучения земные, мытарства небесные и пребывают они сейчас в благости при Господе нашем. А мы будем молиться, в молитвах находить утешение, облегчать скорбь свою по родным и любимым людям.

– Всё это я понимаю, – через силу вымолвил гость. – Но вот тут, – он ткнул кулаком в грудь, – вот тут что делать? Как с этим жить? Я уже и сам жить не хочу. Мне бы побыстрее к своим, воссоединиться с ними, только тогда душа моя успокоится.