Вишенки в огне

– Помню, в пятом годе, когда с япошками… это… так у нас в роте всякие солдатики были: и наши, которые славяне православные, и татарва, и эти, что с гор Кавказа. А в сапожниках и при музыке полковой всё больше иудейской веры, жиды, проще говоря. В дудки дуть и барабан бухать уж больно они горазды, обуток починить тоже хорошо получалось, итить их в матерь. А когда головушку складывали за Русь-матушку, наш батюшка полковой их… это… отпевал братушек. Всех, всяких, кто голову-то за наше дело, за правое… за Россеюшку-то… И православных, и татарву, и иудеев с кавказцами… И хоронили разом, вместе, в одной могилке под нашим крестом, под православным. Кумекай, глупая баба: православие – значит, правая вера, правильная, за Россею стало быть, чтоб ты знала, карга старая, та вера. А то она: «Нехристи, мол…». Баба, чего с неё взять, тьфу, прости, Господи, – дед повернулся к жене, продолжил, не спуская с неё глаз, тыкая в бабку пальцем. – Ты со штыком походи под смертушкой-то, тогда дойдёт до глупой бабской головы, что без веры там никак нельзя ходить-то. Она, вера та, солдатика в бой поднимает. А как же! С верой истинной и отходят на тот свет солдатушки. Как это? Погибнуть, и не знать за что? Так не бывает. Если нет веры, так и в атаку не встанешь, не побежишь, а не то что… От веры всё начинается, и верой же всё заканчивается. Понятно, дурья твоя башка? Ты сама спробуй, пробегись-ка в атаку, тогда поймёшь, кто какой веры, и какая она, та вера солдатская, – опустив голову, старик замолчал, собираясь с мыслями.

Старуха не мешала, тоже молчала, ждала. Интересно старик ведёт беседу, чего бы и не послушать?! Вроде как раньше не замечала за ним таких способностей умные речи вести.

– Правильная та вера, у солдатиков-то, понятно тебе? – опять заговорил дед. – Наша вера! И никак иначе! Так что, надо идти в церковку-то, надо, чтобы правильно всё было, по – нашему… А вот эти, что немцы, точно антихристы, прости, Господи. Вот уж кому не отпевание надо, а кол осиновый. Будь моя воля, да будь моя сила, я бы этих нехристей о-го-го как раскидал! Я бы им… это…

– Ну – ну, замолкни! Разбранился, раздухарился… – не выдержала, не сдержалась старуха. – Геро-о – ой объявился, поуча-а-ает… Аника-воин. У молодого батюшки и голос приятный, и сам он… это… хороший батюшка, толковый, не чета некоторым, грамотный попик… разберётся без тебя, даст Бог. А то он поуча-а-а – ет, поучатель. Воя-а-а – ака сыскался, итить твою в раз. Чья бы корова мычала… Он ходил со штыком… ходун, – презрительно, с недоверием и высокомерно глядя на супруга, закончила бабка.

– А вот это не трожь! – на удивление резво для своего возраста подскочил старик, будто кто снизу ужалил его. – Не трожь! Обзывай как хошь, но солдата во мне не трожь! Пришибу! Об коленку… это… – сам весь выпрямился, затрясся, побледнел, напрягся, замахал руками со сжатыми кулаками, затопал ногами. – Ты… ты… баба… не касайся! Не смей! Это… мужицкое дело… солдатское… Не горшки в печку ставить… Я, может, это… не один раз под японскими пулями да шимозами в атаку… это… И не дрогнул! Два Егория сам генерал Куропаткин за речку Шахэ и за Ляоян вручал. Кабы не ранили, может, унтер-офицером был ба. Ротный командир поручик Бакушкин обещался произвесть меня в унтеры за мою храбрость. Я к тому моменту уже в ехрейтерах ходил. Поручик ротный… это… ценил… Да убили бедолагу. Что хошь со мной делай, как хошь меня обзывай, но солдата… солдата во мне не тронь! Не моги! Не погань… это… святое, дура старая! Не прощу! Только и горазда боль душевную, травму… это… душе солдатской причинить, облаять, что собачонка визгливая, прости, Господи, поганым, вредным языком своим. Чисто Гитлер немецкий с микадой японской.

– Тьфу, и слова сказать не даст, – старуха поднялась, горестно покачала головой, пошла в землянку. – И гдей-то слов таких гадких нахватался, антихрист? Совсем от рук отбился за эту войну, ни дна ей, ни покрышки. Это ж на меня, жену верную и надёжную, женщину слабую телом и мягкую душою сказать так: «Гитлер немецкий, микада японская»?! И как только язык у него не отсох, прости, Господи? Отбился от рук, точно – отбился. Погоди-и, я ещё вправлю мозги тебе, наставлю на путь истинный… Откуда таких гадких слов нахватался, антиюд старый?

Вернулась с рядном в руках, подошла к погибшим, накрыла, по бокам приложила комками земли, чтобы ветром не сдуло.

– Птицы… это… глаза… – пояснила мужу. – Негоже… – успокоилась, подобрела бабка, не ругалась больше на мужа.

– От, от это правильно, верно делаешь, – дед Панкрат вроде тоже как смягчился, сменил гнев на милость. – Понимать должна, что солдатики это, не нам, старым, чета. За нас бьются… Так что… с уважением…