Вишенки в огне

Об этом рассказал отцу Василию исхудавший, измождённый, грязный и уставший еврей, что сидит перед ним за плетнём, в зарослях крапивы и репейника. Батюшка присел напротив на корточки, слушал.

Ему было жаль, искренне жаль и вот этого несчастного еврея, его детишек, и его жены, что расстреляли немцы в незнакомом ему местечке Червень. Ему было жаль всех, кто страдал и страдает в это непростое, страшное для страны время. И понимал, что его жалости на всех не хватит, однако кому-то он обязан помочь. Просто сочувствовать, жалеть на словах – это тоже благостное дело. Но надо помочь делом. Каждый по чуть-чуть, один здоровый пусть поможет одному страждущему, и, в общем, мы спасём друг друга, спасём страну. Выстоим в страшные для неё времена. И он это будет делать вопреки и назло холёному, образованному, с прекрасным знанием русского языка коменданту. Потому что так велит его совесть, христианская совесть, мораль, уклад жизни.

Осознаёт ли сам Старостин Василий сын Петра все те опасности, что ожидают его в случае чего? Да! Осознаёт! Но он ещё ярче, отчётливей осознаёт и понимает, что может быть, спасение вот этой жалкой еврейской семьи и есть его, русского священника, настоятеля вот этой церквы отца Василия главное дело жизни? Кто знает, может и так. А даже и если так, то прожил он не зря. Это не только благородное дело, но и дело, угодное Богу. Наверное, в ней, в жизни, важно не просто вести абстрактные речи о спасении всего человечества, а помочь, спасти конкретно вот эту семью, вот этих красноармейцев, что сейчас находятся в пристройке за церковью.

Боится ли он смерти? Да, боится, но не настолько, чтобы её бояться.

– Хм! – батюшка отвлёкся от мыслей, улыбнулся на первый взгляд несуразности вывода, который только что сделал из своих размышлений. – А в этом что-то есть, – загадочно произнёс, глядя на сидящего напротив раввина. – Так, где ребятишки, ты говоришь? Сам доставишь, иль моя помощь нужна?

– Не смогу сам, святой отец, сил нет. Ривка не может ходить уже который день, а Миша? Миша сидеть ещё может, вот такие дела, – произнёс дрожащим голосом Левин. Повлажневшие глаза на сером, заросшем, измождённом лице мужчины с надеждой смотрели на священника. – Без помощи не обойтись.

– Веди, добрый человек, – батюшка поднялся, направился в колхозный сад вслед за раввином.

Впереди шёл отец Василий, на руках нёс мальчика; за ним семенил раввин Авшалом Левин с дочкой, которую перекинул через плечо как куль.

Раввина поселил в пристройке вместе с красноармейцами.

Детишек сразу же определил за печкой на кухне, отдав в полное распоряжение матушки Евфросинии.

Та первым делом раздела детей, вскипятила воду, искупала в ночёвах. Грязную, вшивую одежду собрала, сожгла в печи. Подобрала оставшуюся от внуков, положила детишкам у изголовий. Принялась готовить одной ей ведомые отвары, стала поить по капельке больных детишек.

Отец Василий несколько раз поднимался ночью, заходил на кухоньку, интересовался.

– Как они?

– Слава Богу, отец родной, уснули. Температура спала. Спят хорошо, крепко, значит, организм восстанавливается, слава Богу.

– Вот и хорошо, – смиренно повторял батюшка, и снова возвращался к себе в кровать.

К утру уснул, и спал без сновидений, спал почти до завтрака.

Матушка к этому времени уже приготовила завтрак, отнесла в пристройку, накормила красноармейцев, напоила политрука отварами трав, а сейчас суетилась вокруг детишек.

– Зайди ко мне, матушка, – отец Василий облачился в подрясник, а затем и в рясу, сидел за столом в ожидание завтрака.

– Бегу, бегу, батюшка, – старушка выставила завтрак, уселась напротив мужа, подперев сухонькое личико руками, с умилением наблюдала, как муж кушает.

Ей всегда нравилось смотреть, как ест муж, ест основательно, решительно и напористо, уверенно поглощая приготовленный ею завтрак. Не жадно ест, а красиво. Ест, как и работает, как и живёт: так же уверенно, напористо, надёжно. Матушке не нравились люди, которые едят, как клюют: по чуть-чуть, по крошечке, робко. Они так и работают, урывками, не выкладываясь, не утруждая себя. А вот её Васенька не таков! Она всю жизнь не переставала умиляться, глядя на мужа во время еды.

– Грех на душе, матушка, – батюшка допил чай, поставил чашку, обстоятельно вытер губы, бороду полотенцем, бросил пытливый взгляд на жену.

– Что так? – насторожилась старушка, подалась вперед.

– Думал не говорить, – священник уже вышел из – за стола, мерно расхаживал по хате. – Да не могу брать грех на душу, Фросьюшка. Скажу, а уж ты реши сама, рассуди, сними грех с моей души.

– Говори уж, не томи, – матушка с нетерпением следила за мужем.

– Помнишь, меня вызывал к себе комендант?

– Да, – кивнула головой женщина.

– Так вот, меня предупредили, предупредили персонально, официально, что за укрывательство и помощь красноармейцам, комиссарам, евреям незамедлительно следует смерть.

– Ну и? Я это знаю. Вон, семья Корольковых, что расстреляли немцы, тому пример. Страшно, когда благие дела стали наказуемы. Ты это к чему, отец родной?