Вишенки в огне

То нервное напряжение, с которым он пребывал всё это время в кабинете председателя колхоза, проходило, на смену ему наступал период взаимопонимания, прощения. Душа мужчины вставала на место, и сам он начинал чувствовать себя заново рождённым, нужным вот этим людям, которые поверили ему. А это для Фомы Назаровича Бокача о-о-очень многого стоило! Вот поэтому и плакал он, но уже от счастья, от осознания себя единым целым с партизанами.

Все, кто находился в тот момент в кабинете, опустили головы, стыдясь встретиться взглядом с мужчиной, искренне хотели верить ему, и Ефим не был исключением. Только Кулешов с Лосевым не стали слепо доверять, да Никита Кондратов так и вообще подверг сомнению всю эту операцию.

– Я, конечно, понимаю вас всех, но и вы меня поймите: где гарантии, что этот человек как легко согласился работать на немцев, а сейчас на нас, завтра опять не перекинется к своим немецким хозяевам?

– Зря ты так, товарищ, – Фома встал с колен, вытер тыльной стороной ладони глаза, опередил пытавшегося было заговорить Корнея Гавриловича. – Зря ты так, браток. Если я правильно понял, то нам с тобой придётся ехать в район. Так вот, слухай: с этого момента у тебя не было и не будет более преданного товарища, чем я. Вы мне поверили, а это большого стоит, когда человеку верят. Слово даю. Вот моя рука, – мужчина сделал несколько шагов, подошёл к Никите, протянул руку. – И не только потому, что мой сын остаётся у вас, а потому, что я нашёл своё место среди родных мне людей, вы мне его предложили, что вы мне поверили, считаете за своего. И я поверил в вас, в ваше дело, в наше общее дело, – постарался тут же исправиться. – Думаешь, у меня сердца нет? Думаешь, я рад, что немцы на нас войной пошли? Или я простил им газовую атаку в ту, первую германскую? Моих товарищей погибших простил? Вот эту женщину, что бургомистр расстрелял, я простил? Иль я душой не страдаю за Россию? Плохо ты меня знаешь, браток.

– Хм – неопределённо покрутил головой Никита. – Время покажет, а верить тебе хочется, по – человечески хочется, – и с чувством пожал протянутую руку. – Я ведь тоже газом травленый и раскулачивали меня, так что побратимы мы. Только сердцем, душой не зачерствел я, не озлился на всех и вся. А как дальше будет? Посмотрим. Дело покажет, что ты за фрукт, Фома. Дом-то у нас общий, только хозяин приблудный вдруг в нём объявился, без приглашениев пришёл. Вот и надо непрошенным гостям по сопатке в очередной раз настукать. Неймётся, гансы проклятые. Мало одного раза, опять лезут.

– Инструктаж получите отдельно, когда останемся одни, – напомнил начальник штаба партизанского отряда. – Отчёт для бургомистра почти что составлен, остались кое-какие мелочи, детали. Но мой долг подстраховаться, граждане-товарищи. Поэтому подойди-ка, Фома Назарович, ко мне и распишись вот в этой бумаге, – подвинул на край стола исписанный убористым почерком лист. – Это уже будет официальный документ для судного дня. Это чтобы ты не юлил в случае чего. Но в любом раскладе до окончания операции твой сын останется у нас. Тебе надо за ним вернутся, забрать, чтобы парень не наделал глупостей. За них, за глупости то есть, ведь отвечать придётся перед советскими законами.

Ефим вспоминал то совещание, пришёл к выводу, что Лосев с Кулешовым поступили очень мудро и правильно: до сих пор немцы не казали носа к ним, даст Бог, и дальше не сунутся хотя бы в ближайшие дни.

Сегодняшним днём к вечеру должны будут вернуться посланцы из района. Данилы Кольцова тоже дома нет. Тогда же после совещания в конторе Корней Гаврилович забрал его с собой куда-то в лес. Обмолвился, что где-то оборудовали лесную больницу, партизанский лазарет, надо завести туда продукты и вещи. Вот этим и будет заниматься Данила Никитич.

«Странный мужик этот Данила, – хмыкнул Ефим, покачиваясь в седле. – Вон, какие беда-горе вокруг, они вместе, в паре многие дела делают, а всё ж таки держит марку свояк, итить его в бок! Так и не разговаривает, при каждом удобном случае всё норовит волком глянуть, гыркнуть. Пора бы и успокоиться, такое горе вокруг, а он всё как маленький. Ну и Бог с ним. Вот расскажу ему, где я был, кого видел, оттает, куда денется».

В тот день, как отправляли Никиту Кондратова с Фомой Бокачем в район в управу к бургомистру с отчётом, командир партизанского отряда товарищ Лосев попросил задержаться его, Ефима.

– Ты, Ефим Егорович, задержись-ка на минутку, дело есть.

Они зашли в соседний кабинет, где раньше сидел колхозный бухгалтер. Садиться не стали.

– Ты знаешь, Ефим Егорович, Ульяну Никифоровну Трофимову?

– Это которая в Пустошке на краю деревни живёт?

– Она самая, – Лосев несколько раз прошёл по кабинету туда-обратно, остановился напротив Ефима. – Данила Никитич уехал, скажу тебе, тем более, просили и тебе передать.

– Не томи, Леонид Михалыч, – взмолился Ефим. – Что ж ты всё вокруг да около?

– Подготавливаю тебя, чтобы ты глупостей не наделал.

Ефиму в голову лезли самые страшные мысли. С Ульянкой что-то?