Вишенки в огне

– Да уж. Не до красоты, сама знаешь. Присядем лучше, Марфа Назаровна.

Мужчина опустился на межу, рядом пристроилась соседка, устало вздохнула.

– И правду ты говоришь, Ефим Егорович, не до красоты. Выжить бы. Как там Ульянка? Что-то не видно.

– Да я и сам только что приехал из Пустошки, в дом ещё не заходил.

– Может с маменькой на речке? Глаша бельё полоскать собиралась.

– Ты вот что, Марфа, – Ефим решился. – Дай мне слово, что кричать не будешь.

– С чего это? Иль с Данилой что? – попыталась было вскочить, ухватила Ефима за рукав. – Говори! На промилуй Господа, говори, не скрывай!

– Я же говорю, – сосед улыбнулся, приобнял соседку, усадил снова. – Я же говорю, что с бабами ни о чём серьёзном говорить нельзя. У них одно на уме: где-то у кого-то из родных беда! Глазищи на выкат и ну орать! Вот и ты такая.

– Не темни, говори уж, – успокоилась женщина.

– Слушай, только не дёргайся, не ори. Привет тебе от Кузьмы.

– Г… г… где о… он? Ж… ж… живой? – глаза округлились, рот зажала ладонью, умоляюще смотрела на Ефима, ждала.

– Если приветы передаёт, значит живой. Или ты не поняла?

– Где он, Ефимушка, говори скорее! – а сама уже готова была сорваться с места, бежать, лететь к сыночку хоть на край света.

– Успокойся! В Пустошке он, у Надьки.

– Ой, ой! А у меня уже сердце оборвалось, чуть не обмерла, прости, Господи, – развязала платок, вытерла им разом вспотевшее лицо. – Что с ним, как он?

– Просил, что бы мамка с папкой пришли. Наказал не говорить сразу малышне. Детям тайну хранить, как в решете воду носить. Сама знаешь, в какое время живём. Разнесётся по деревне, ещё и до немцев или полицаев дойдёт. А они больно охочи до красноармейцев, не мне тебя учить.

– Ага, Ефимушка, ага. Как он, ты не сказал.

– Раненый, это правда. В грудь и в ногу. Доктор Дрогунов говорит, что с грудиной всё заживёт, наладится. А вот хромать будет Кузя: всё колено раздробило. Тут уж Павел Петрович не в силах изладить колено-то. Говорит, что и будь рядом больница, всё равно быть Кузьме хромым: нога не согнётся.

Женщина слушала, жадно ловила каждое слово и всё порывалась бежать. Её сын, её кровинушка ранен. Ему плохо, а она рассиживает тут, лясы точит!

Ефим прекрасно понимал состояние Марфы и потому старался успокоить её, рассудить.

Договорились, что детям младшим говорить не станут, а вот Агаше и Вовке сказать надо. И в Пустошку будут ходить не часто и по одному, чтобы не привлекать внимания. А так вроде как проведать Надьку, внука.

– А то, что нога гнуться не будет, не беда. Вон Аким Козлов: с культёй, а какой хозяйский мужик! Голова на плечах – вот что главное.

– Спасибо тебе, Ефимушка, спасибо! – женщина благодарно прижалась на мгновение к мужчине. – Ты мне жизнь продлил такой новостью. Дай тебе Бог здоровья!

Не успел смежить глаза, так хотелось отдохнуть, как прибежал Васька Кольцов, сказал, что срочно требует к себе товарищ Лосев. Он сейчас в конторе вместе с Кулешовым Корнеем Гавриловичем, папкой. Дядя Никита Кондратов и полицай вернулись только что из района. Пришлось тут же подняться, бежать в контору.

Говорил один Никита Иванович. Напарник Фома Бокач с распухшим, разбитым лицом, с синяками под глазами сидел чуть в стороне в углу кабинета, курил, не поднимая головы.

– Сначала заехали к коменданту в Слободе: надо было выписать пропуск, чтобы и дальше до района ехать. Самого не было, принял его помощник Шлегель. Рыжий, толстомордый, очень уж въедливый и по – нашему болтает лучше меня. Фома говорит, что из наших немцев он, где-то с Урала, папка его там при царе ещё что-то строил, потом и при советской власти заводы делал. Зато сынок пришёл разрушить папкой строенное, прости, Господи. Всё ему расскажи, разложи по полочкам. Ну, я ему бумажку-то и сунул, что мы с Корнеем Гавриловичем писали для отчёта перед бургомистром. Не знаю, поверил ай нет, но обещался в ближайшие дни приехать, всё сам посмотреть, пощупать. На всякий случай пригрозился снести мне голову.

– Ты, Никита Иванович, расскажи командирам, кого видел в Слободе и в Борках, – подал голос Фома. – Больно ты гневался, всю дорогу до района плевался, весь табак из кисета высмолил, так переживал.

– Не говори, Фома Назарович, не говори. Лучше бы не видеть глазам моим, чтоб они ослепли, чем такое довелось глядеть.

В Борках остановили подводу с Никитой и Фомой местные полицаи Антон Щербич и бывший учётчик борковского колхоза длинный и тощий Васька Худолей в новой полицейской форме при винтовках.

– Твою мать! – не сдержался Кондратов. – И эти туда же! Что бы тебе дедушка сказал, Антон, кабы увидел в таком наряде?

– У тебя ещё не спросил, – презрительно плюнул молодой Щербич.

– И где он сейчас твой Макар Егорович? Вот то-то же. А ты и сам, дядя Никита, вроде как не святой? Слышал я, что и ты в начальниках при новой власти?

– Не обо мне речь, антихристы. У меня совсем другая статья. И этот, – накинулся Кондратов и на Ваську Худолея. – Ты-то, ты-то куда полез, прости, Господи? Неужто и тебя обидели, верста коломенская?