Вишенки

Сам председатель колхоза товарищ Сидоркин Пантелей Иванович пришёл, поздравил призывника, сказал напутственное слово. Всё ж таки не последним человеком был Кузьма в колхозе. Вот уже полгода руководил тракторной бригадой, в подчинении дяди Ефима был. Тот начальствует над колхозным гаражом, в который входят и тракторы, и машины, вся сельскохозяйственная техника.

Кузьма кинулся к Гриням, пригласить на проводы дядю Ефима, тётю Глашу, так отец встал против.

– Ты меня не понял, сынок? – остановил сына Данила. – Или напомнить?

– Да перестань, папа! Сколько можно? – вспылил и Кузьма. – Когда что было, а ты до сих пор. Ну хотя бы ради меня ты должен пойти на примирение. Ты извини, но дядя Ефим для меня не чужой человек. И потом, не тебя провожают, а меня.

– Я сказал – нет! – отрезал Данила. – Не смей приводить на мой двор этого человека! Не хочешь скандала, не приведёшь.

– Тогда я всё равно пойду, попрощаюсь. Ваши отношения с ним – это ваши отношения. А мои – это мои. И ты в них не лезь, понятно?

– Кузьма решительно зашагал на соседний двор.

– Ну-ну, – хмыкнув, Данила остался стоять у калитки, смотрел на деревенскую улицу.

Да-а, это же почти восемь лет прошло с того дня, как Марфа чуть не лишилась мужика. За малейшим не пустил себе пулю в лоб в тот раз Данила, когда лежал пьяным в саду. Винтовкой не смог: длинная, не достал пальцем до спускового крючка. Пришлось сходить в тайник за револьвером. Такая обида глушила, прямо давила, вгоняла в землю. Жить не хотелось на самом деле. Это же где видано? Жена любимая с самым близким другом? Потерял в одночасье и жену, и друга. Не каждый вынесет такое. Вот и Данила не смог.

Крутанул барабан револьвера, взвёл курок, приставил к виску, попрощался с детишками мысленно и нажал спуск. А оттуда – холостой щелчок! Осечка! Отсырели патроны от долгого хранения. Хватило ума признать, что это судьба и надо жить. Не стал искушать себя больше, допил наливку и уснул там же, в саду. А сейчас сын хочет пригласить Ефима к Даниле во двор на проводы Кузьмы. Не-ет! Не бывать этому.

Если бы хоть кто-то попытался забраться в душу Данилы, наверное, ужаснулся бы его окровавленной, израненной, исстрадавшейся душе. Как он ещё живёт с ней – одному Богу ведомо. А ведь живёт. Стонет, переживает, тоскует по прежним дням, страшно тоскует и живёт. А что делать? Детей-то растить надо, выводить в люди. Хорошо, с Кузьмой как-то само собой сложилось, да и сложилось очень хорошо. С Ефимом сразу в жизнь входил, а тот плохому не научит, Данила знает это как никто другой в Вишенках. Даже после случившегося не стал отделять их друг от друга, хотя попытка все же была. Он хорошо помнит её.

В тот раз на второй день потребовал от сына отказаться работать с Гринем на одном тракторе, собрался, было, поговорить и с председателем, чтобы поспособствовал.

– Ты, сынок, не ходил бы больше к трактору. Я не вынесу, что ты вместе с ним, – даже говорить, произносить ненавистное имя не хотелось. – Я поговорю с Сидоркиным, он поможет.

Как тогда подскочил к нему его родной сын! Как подскочил!

– Не смей! Слышишь! Не смей! – загорелое, обветренное лицо Кузьмы побелело, схватил отца за грудь, приблизился вплотную. – Не смей так говорить! Разберись в себе, а я понимаю и маму, и дядю Ефима, и тётю Глашу. Понял? Я – по-ни-ма-ю! А тебя не понимаю. Охладись, остынь, пойми их и простишь. И снова будешь жить как человек. Собственник, вишь ли, сыскался!

Холодный блеск сыновних глаз не может забыть Данила и до сих пор.

А ведь Кузьма в чём-то оказался прав. Спустя годы Данила в этом не раз убеждался. Начать хотя бы с того, что за всё это время он, Данила, ни разу не увидел в глазах, не услышал из уст земляков ни единого укора в свой адрес. Он твёрдо был уверен, что вся деревня знала их историю с Ульянкой. Но! Может быть, что-то за глаза и говорили, обсуждали эту новость, в деревне по-другому и не бывает. Однако вот чтобы открыто уколоть – нет, не видел и не слышал. И, что самое главное, детишки его родные живут, как ни в чём не бывало. Как будто так и надо, как будто не их мамка согрешила с соседом. Он видит, как бегают они к Гриням, и бегали с того самого дня. Пытался, было, строжиться, запрещать, так куда там, всё равно ходят, как и прежде.

И в голодный год ходили, Грини подкармливали ребятню. Тогда тоже злился Данила, да ещё как! Но злость на себя была за то, что не смог прокормить семью так, как надо, что люди должны спасать от голода его ребятишек. Злился, страшно злился, но терпел, ради тех же детишек и терпел, наступил себе на горло. Но всё равно так и не простил Ефиму, может быть, злость, ярость в отношении бывшего друга стали ещё больше, ещё сильнее. Одно на другое наслоилось, увеличив, усилив до небывалых размеров ненависть к Ефиму.