Вишенки

– Вот же семейка! – возмутился в тот раз Данила. – Где эти огольцы? Я им сейчас устрою юшку! Я им покажу, как драться! И ты, девочка, парню сумкой по голове! Ты думаешь, что делаешь? А если б он тебя? А? Что тогда? Хорошо тебе было бы?

– Так он Ульянку нашу обидел, папа, – недоумевала Танька. – А я молчать буду? Вот уж нет!

– Успокойся, отец! – замахала руками Марфа. – Забыл, как сам с Фимкой в драку кидался, когда кто-нибудь нас с Глашкой в детстве обижал? Не смотрели ни на возраст, ни на количество. Порода, холера вас побери, а туда же. Покажет он парням! Сам такой, и сыны такие. Спуску никому не даёте.

– Вот же бабье племя! Всё по-своему переиначит. Я для воспитания, чтобы вперёд неповадно было, а она своё. Всё ж таки я отец или так себе? Кто ж воспитывать этих охламонов будет?

– Вспомни, мало твой батя, царствие ему небесное, кнутом тебя отучал драться? Помогло? Вот то-то и оно. Сядь и сопи в две дырочки. Дети сами разберутся. Вам бы ещё драчуна деда Прокопа покойного, и всё, живи и радуйся, прости Господи. А то он воспитает. И надо же такое сказать, что нечего слушать, – бурчит по привычке Марфа.

– Да-а, – вздохнул мужчина. – Жи-и-изнь, итить её в коромысло. Как накручено, наверчено, хрен чёрт без попа разберёт, распутает.

Вон во двор вышел Ефим, за ним и Глашка пожаловала, стоят, с Кузьмой разговаривают, обнимаются. Как бы и ему, Даниле, хотелось быть там, вместе, но как вспомнит луг, грозу, копну сена и Марфу с Ефимом там, и они там… Всё! Обрывается всё внутри, сердце останавливается, и снова дикая злоба, злость такая, что самому боязно становится.

– Ы-ы-э-эх! – выдохнул из себя мужчина, резко повернулся к дому, пошёл, не поднимая головы, отчаянно, с силой взмахнув руками, как отрезал, оборвал что-то.

Колхоз выделил три подводы, на них призывники сложили котомки, а сами шли пешком в окружении провожающих. А их собралось много – почти вся деревня.

Ефим с Глашей вышли за огороды, к просеке с дорогой мимо сада на Борки и на Слободу, остановились там, ещё раз обняли Кузьму.

Марфа повисла на шее сына, Данила пыхтел папиросой, поминутно тёр глаза, кашлял.

– Ну, сынок, – теперь уже отец положил руки на плечи Кузьме. – Ты, это… Мы, Кольцовы, сам знаешь. Неспокойно на границе, но… Не стыдно чтоб. Батя твой труса никогда не праздновал, если что, помни об этом. Мы – Кольцовы, за нами – как за каменной стеной в любом деле.

– Да свидания, папа. Ну и ты тут не буянь. Может, помирился бы, а, папа? Вижу, как маешься, себя мучаешь. Ну, чего тебе стоит? Дядя Ефим с радостью.

– Иди, иди, советчик нашёлся, – недовольно, но и без обычной злобы пробурчал Данила, слегка подтолкнул сына. – Мы сами как-нибудь. Ты там смотри, не подкачай, не то приеду, не посмотрю, что уже выше батьки вымахал. Отхожу хлудиной за милую душу. Смотри, сынок, – снова напомнил Кузьме, обнял сына на прощание, прижал к себе. – Ну всё, ступай, иди с Богом, сынок.

Потом ещё долго стояли с Марфой, махали, глядели вслед.

Младшие все побежали провожать до Слободы. В Борках к вишнёвским призывникам присоединятся борковские, потом и слободские. Ну а там, в Слободе, их уже ждут машины из военкомата.

Данила вернулся домой, принялся разбирать столы, скамейки во дворе. Нет-нет присядет, мысли набегут, оторвут от работы.

Осенью прошлой как раз на Покров Пресвятой Богородицы вот так же собирал во дворе скамейки да столы, выдавали с Марфой старшую Надежду замуж в Пустошку. Спасибо, погода была хорошей, солнечной. Расписались в сельсовете, но дочка настояла, чтобы и в церкви потом, чтобы отец Василий обвенчал.

Оклемался после тюрьмы-то батюшка, слава Богу. Марфа тогда с Глашей ходили в больницу, когда привезли старика умирать. Да тогда все ходили туда, даже сам Данила порывался. До сих пор чувствует свою вину перед батюшкой, что на венчании Ефима и Глаши учудил. Во дураком был! Но как укатали человека в тюрьме-то?! Это же страсти Господни, разве ж можно так с людьми? Данила перекрестился, вспоминая священника.

Никиту Кондратова тоже потом в тюрьму сажали после батюшки.

Он же зять отца Василия, на его дочке старшей женат. Старший внук вместе с Кузьмой в армию пошёл, младшие выросли уже. Вот и оказался виноватым человек. Неведомо, чтобы сталось с мужиком, если бы не председатель колхоза товарищ Сидоркин Пантелей Иванович: собрал срочное собрание, написал какую-то бумагу, что, мол, Никита Кондратов принародно отрёкся от тестя, от отца Василия значит.

Так или нет, но поверили там, в районе, отпустили Никиту. Так тот потом неделю бражку пил, в себя приходил, хотя за ним такого раньше никогда не наблюдалось.

Жи-изнь, итить её в доску! Иной раз так вытянет человека, так напряжёт, что волком выть станешь, не то что запьёшь.

Клялся по пьянке Никита Даниле, что не отрекался он от отца Василия, говорил, что за своего тестя он любому глотку перегрызёт. А та бумажка – так, просто бумажка, отписка.

Мысли снова перекинулись на детей.