Вишенки

Нет, не он дневалил по вагону. Это просто все знают, что старику плохо спится по ночам, вот и просят Макара Егоровича подменить в ночное время. А ему и хорошо, к душе такие дежурства. Один на один со своими мыслями, никто не мешает. Что ещё надо, чего желать лучшего в его положении? Как-то привык он радоваться мелким радостям, что перепадали в его жизни, хотя и не так часто, как хотелось бы. Он неприхотлив и умеет радоваться тому, что Бог послал в той или иной ситуации. Жив – слава Богу. Ощущает тепло, доволен уютом, о каком только можно мечтать в теплушке, – и слава Богу. Чего ещё надо? То, что было, – прошло. И казнить себя не стоит, и вернуть всё вспять не получится. Свою жизнь набело не перепишешь, ошибки не исправишь. Так и будешь доживать со всеми ошибками, помарками, кляксами, что в своё время допустил в тетрадке судьбы. Мудрее становимся, это да, но исправить, переписать – нет, не получится, Богом не дано.

В очередной раз сходил к печке, бросил порцию поленьев, посидел на коленках перед печуркой, долго не закрывал дверцу, смотрел, как не сразу, а постепенно огонь охватывал дрова. Вот из полена стал исходить сначала пар, потом потянуло дымом, и вдруг разом, сразу огонь охватил дерево, по-хозяйски пожирая его.

«Да-а, так и в жизни с людьми, – старик наблюдал за огнём, покачиваясь в такт составу. – Вроде как сопротивляется человек, дёргается, сопротивляется всяким невзгодам, трудностям, а потом всё же изойдут на нет его силы, и вспыхнет, сгорит в одночасье. Как те же дрова».

Состав часто останавливается на полустанках, а то и просто стоит в чистом поле. Тогда выселенцев выгоняют из вагонов, пересчитывают, хоронят умерших в дороге прямо здесь, без креста, без единой памяти о человеке. Был человек, рожал, воспитывал детей, работал, сеял, веял, говорил, смеялся – и не стало его. Только небольшой бугорок земли на безымянном полустанке, который через год-другой сольётся с общим пейзажем. И всё! Был человек, да весь вышел. А ведь и он о чём-то мечтал, грезил. И всё из-за чего? Кто и по какому такому праву исковеркал человеческие судьбы? Страшно становится Макару Егоровичу за такую жизнь. Страшно, и не видит способа победить это зло, исправить хоть что-то в человеческой судьбе, в своей жизни. Ему бы только до Соловков добраться, а там он…

Конвоиры рассказали, что часть вагонов отцепили, направили в сторону Ленинграда. Так теперь называется любимый город Макара Егоровича Санкт-Петербург.

– Тьфу, твою мать! – обычно уравновешенный и сдержанный в эмоциях выселенец Щербич смачно сплюнул на утрамбованную тысячами ног, немного примёрзшую землю, заматерился как самый последний босяк. – Это ж до какого маразма надо дойти, чтобы так назвать!

– Ты о ком это, старик? – конвоир, молоденький солдат из деревенских, с любопытством уставился на Макара Егоровича. – Ты это о ком?

– Я? – Щербич спохватился. – Ни о ком. О себе, сынок, только о себе. О ком-то говорить в наше время не принято, опасно стало.

– Ты на что намекаешь?

– Побойся Бога! Только о себе, грешном да непутёвом.

– A-а, тогда встань в строй и помалкивай.

Состав с оставшимися тремя вагонами, в одном из которых ехал и сын Макара Егоровича Степан, последовал дальше в сторону Питера, а их, человек триста, строили в шеренги по пять человек.

После очередной переклички старший конвоя дал команду «направо», и толпа мужиков, женщин с детишками безропотно, обреченно повернула на север.

– На Соловки, – пронёсся по колонне шёпот.

– Слава тебе Господи, – снова молча благодарил Бога один из выселенцев в старом, драном пальто, шапке-ушанке, в валенках с обрезанными голенищами. И блаженная улыбка всё чаще застывала на его сморщенном, высохшем, бородатом лице.

Больше полугода минуло с того времени, как повели Макара Егоровича из родного дома. Одежда давно поистрепалась, носил на себе то, что удавалось снять с умерших товарищей. Им уже ни к чему, а живым ещё сгодится.

Вот и шёл Щербич во всём чужом, и сам как будто уже не свой, чужой, совершенно не похожий на того жизнерадостного землевладельца, а в последнее время и старосту деревеньки Вишенки, что затерялась среди лесов и болот. Шёл на север, на Соловки, заставлял себя идти, не упасть, дойти наперекор всему до своей последней мечты. Эта мечта ещё держала, заставляла переставлять ноги, дышать, глотать изредка перепадавшую баланду. И идти. Идти назло всему, идти вопреки здравому смыслу. Казалось иногда: упади, ляг на обочину дороги, и всё, рай тебе обеспечен, закончатся страдания, нечеловеческие мучения. А мёртвому безразлично: заметёт снег, заморозит мороз или съедят голодные волки или собаки. Какая уже разница будет потом, когда тебя не станет, а останется от некогда живого человека комочек грязного, измождённого, вшивого тела в рванье на обочине дороги, на обочине жизни?