Вишневый омут. Хлеб - имя существительное

Война пощадила Меркидона. Вернулся. К одному сыну, родившемуся в канун войны, прибавил еще четверых – тоже сыновей. Отцова любовь к лесу передалась и сынам. Старший, который теперь служит в армии, пишет, что, когда вернется, непременно станет полесовным – и не липовым, как его батька, а настоящим. Батьку же не смущало, что он липовый. Вы и сейчас, углубившись ночью в лес, можете натолкнуться на Меркидона, – вернее, он сам вас отыщет. Коль вышли вы просто так, на прогулку, подойдет, поздоровается тихо-мирно, выкурит вместе с вами папироску, поведает какую-нибудь лесную быль и распрощается подобру-поздорову. Если же иные цели привели вас на лесную тропу, то не гневайтесь, когда, точно гром, прогремит над самым вашим ухом грозное и повелительное:

– Бросай топор, пилу – не то я палю!

Пальнуть Меркидонова двустволка не смогла бы по той простой причине, что в ней никогда не было патрона. Но порубщики тем не менее бросали по требованию Меркидона и топор, и пилу, памятуя, что один раз в году и палка стреляет.

После одного случая в Выселках перестали считать Меркидона придурковатым. По примеру кубанцев на селе впервые начали косить пшеницу на валки. Сам метод ни у кого не вызывал возражений, да и не мог вызвать, потому как, в сущности, не был нов: разве крестьянин в прежние годы не валил рожь или пшеницу на эти самые валки своим крюком? Дед Капля сказал, глянув на новшество:

– Давно бы так. Потерь помене будет. Наши старики не дурнее нас были: век так косили... Теперь с хлебом будем!

Сущий бунт вызвало другое. Колхозникам показалось, что начали косить слишком рано. Тот же Капля первый возопил:

– Зеленую, как лук, косят! Останемся без куска!..

Его поддержал совершенно неожиданно вечный депутат Акимушка Акимов. А уж после Акимушки поднялись все. Председатель колхоза и секретарь партийной организации были атакованы в правлении. Такого шума не помнили в Выселках со времен коллективизации. В пору было бы вызывать из района милицию. Выручил Меркидон.

– Зачем кричать, мужики? Поедемте сейчас же на поле. Там начали косить совсем спелую, даже, можно сказать, переспелую, как старая девка, пшеницу. Вот и проверим, в какой лучше зерно: в спелой или в той, которую скосили раньше за неделю, по-вашему, зеленую?..

Поехали, проверили. Возвращались домой поодиночке, пристыженные. От Аполлона Стышного бежали в сторону, боялись встретиться с ним глазами. Поутихли, на другой день собрались в правлении.

– Прости нас, Полоний! – за всех кричал Капля. – Хужее бабы оказались. А Меркидон, которого мы дурачком обзывали и прочими разными словами, умнее всех нас оказался. Недаром и фамилия у него такая подходящая – Люшня! Молодежь-то, поди, не знает, что это за штука такая – люшня. А без нее, бывало, в поле за снопами не поедешь. От хорошего воза без люшни наклеска не выдержит, поломается, как тростинка. Вся опора – в люшне. Вот оно какое дело, ребята. А вы... туда же... смутьянничать!

Капля, конечно, уже забыл, что смуту затеял не кто иной, как он сам. Но дело не в этом. Важно, что от Меркидона отлепилась наконец давняя кличка «придурок». Даже его лесные походы теперь не представлялись уже странными. Меркидон оказался разумнее других в самом главном и решающем – в хлебе. Может ли он быть глупее в вопросах менее значительных?

Так теперь думали люди, заслышав на какой-нибудь глухой лесной просеке знакомый голос:

«Бросай топор, пилу – не то я палю!»

Единство противоположностей

Так сами себя окрестили два моих приятеля-грамотея Иван Михайлов и Егор Трушин. Со стороны глядя, можно подумать, что постоянные и яростные препирательства составляют суть их дружбы. Не было еще мысли, которую выдвинул бы один из них, а другой сейчас же не опроверг бы ее. Если, скажем, одержимый огородник и садовод Егор Трушин начнет утверждать, что в Выселках можно культивировать виноград, то Иван Михайлов, состряпав на челе своем саркастическое выражение, тотчас назовет своего друга сумасшедшим и в доказательство приведет тот факт, что в Выселках и яблоки-то не всегда вызревают, куда уж там винограду. Егору не захочется быть сумасшедшим, и через каких-нибудь два-три года он придет к Ивану и скажет с таинственной значительностью:

– Ну, пойдем.

– Куда? – последует вопрос, неизбежный в таких случаях.

– На кудыкину гору, – совсем так, как в мальчишеские годы, скажет Егор и добавит с прежней значительностью: – Пойдем, говорю. А там увидишь, куда.

– Делать нечего, хозяйка. Дай кафтан, я поплетусь...

Слова эти относились к жене, Александре Кузьминичне, которая, оставив на время дела у печки, уже смотрит на мужа и его дружка с понятной подозрительностью.

– Ты ж говорил, что ревизию на свиноферме будешь делать, – спрашивает она мужа, а чуть смеющимися глазами скользит по карманам Егора – не торчит ли из них бутылочная головка.

– Мы на одну минуту, – спешит на выручку Егор.

– Хоть бы и на час, – поправляет его Иван. – Ревизия подождет. Пошли, Егор!