Вишневый омут. Хлеб - имя существительное

Они идут из одного конца селения в другой по длинной-длинной улице, которую когда-то называли Садовой, – на некоторых избах с тех времен сохранились номерки, – а теперь не зовут никак: просто улица, и все. Доходят до Егорова двора, минуют двор, через калитку – в огород. В дальнем углу останавливаются. Егор просит:

– Закрой, Иван, глаза.

– Это еще зачем?

– Ну, закрой. Прошу тебя!

– Ни за что!

– Черт с тобой, гляди!

Егор наклоняется, сдергивает с незнакомого куста дерюгу, и перед удивленными на какой-то миг очами Ивана качаются, посверкивая капельками росы, настоящие виноградные гроздья. Иван молчит. Молча наклоняется над виноградной лозиной, молча взвешивает на огромной своей ладони гроздья, молча срывает виноградинку, кладет ее в рот и долго посасывает, как бы дегустируя. Егор своими большими добрыми карими глазами следит за товарищем, с нетерпением ждет, что тот скажет ему на это. Конечно, не будь Иван такой свиньей, он должен был бы, прежде чем потащить виноград в свою пасть, исторгнуть громкие возгласы восторга, а потом уж лопать. Но что с таким невоспитанным человеком поделаешь! Подождем, что же он в конце концов скажет.

После первой виноградинки Иван, однако, ничего не скажет. Не скажет он и после второй, третьей. И только когда вся гроздь будет прикончена, объявит снисходительно:

– Недурственно.

– Только и всего?

– А чего еще? По одной-то лозине любой может вырастить. А ты попробуй в масштабе всего села, всего колхоза! Вот тогда я погляжу, а так – что же, так-то любой!

– Ну и сволочь же ты, Иван! – скажет оскорбленный до глубины души Егор. Потом задохнется в благородном гневе и умолкнет. Расстанутся врагами.

По пути к своему дому Иван завернет к тестю, коим является Капля. У того для зятя завсегда найдется стакан-другой отличной браги-медовухи. Одному-то Настасья не разрешит пить, а с Иваном – ничего, можно: как ни говори, а зять, к тому ж председатель ревизионной комиссии колхоза, власть.

Тестя и тешу нимало не смущает, что у этого их власть предержащего зятя самая никудышная хатенка в Выселках, самый паршивый огородишко, да и вообще Иван едва сводит концы с концами. Иной, глядишь, к заработанному в колхозе законным путем прибавит и добытое не совсем законным способом, и ему ничего, живет припеваючи. А Ивану Михайлову нельзя, он – сама ревизия. Возьми он из колхозного стога хотя бы одну вязанку сена, тут такое подымется! И больше всех будут кричать как раз те, которые не вязанками – возами волокут поздним часом на свое подворье.

Битва коллективного с частным, развернувшаяся на селе в тридцатые годы, продолжается, не стихая ни на минуту, и в шестидесятые. Частное в этой тридцатилетней войне сохраняет теперь лишь крохотные, размером в пятачок, плацдармы, по величине равные тому Ноеву ковчегу, на котором плавают еще отец Леонид, его братья и сестры. Но как бы ни малы были эти плацдармы, сокрушить их одним решительным ударом нельзя. Ни только и даже не столько потому, что они располагают отважными защитниками.

Логикой вещей укреплялись эти малые рубежи. В течение многих лет до середины пятидесятых годов трудодень высельчан равнялся почти нулю. Эта круглая пустая цифра постепенно могла привести крестьянина не к самому лучшему выводу: руками и зубами держись за свой огород, он, а не колхозное обширное поле с его добротными землями твой поилец и кормилец. На своем огороде ты можешь вырастить все: и хлеб, и капусту, и картофель, и свеклу, и морковь, и тыквы, а возле изгороди – траву, которая сгодится на сено для коровы и трёх-четырех овец. Пускай эти сорок соток – не пять и не шесть гектаров, но приложи к ним руки, и они воздадут вам полной мерой. Будешь сыт, обут и одет.

С середины пятидесятых годов на приусадебных участках уже нельзя было увидеть ни единой полоски ржи или пшеницы. Колхозное поле как бы вдруг очнулось и повернулось лицом к землепашцу.

Казалось, наступил момент, когда можно будет раз и навсегда покончить с пятачком, на котором все еще стоял одною ногой крестьянин, испытывая при таком неестественном стоянии немалые неудобства. В некоторых селах колхозникам присоветовали отогнать своих буренок на колхозную ферму. Она, мол, обеспечит вас и ваших детей и молоком, и мясом, и маслом. А забот никаких: ни тебе хлопот о сене, как о хлебе насущном (не надо таскать поллитровки лесникам, задобривать их, чтоб указали полянку для покоса), ни тебе доения ранними утрами и поздними вечерами, ни тебе возни с навозом, ни тебе вся прочая сухота – получай на складе все готовенькое. Не житье, а малина!

С радостью пошли на такое житье колхозники – кто ж не соблазнится? А неделей позже кое-где те же люди, которые так энергично агитировали за сдачу, обошли все дворы и попросили колхозников забрать своих коровенок обратно: и кормов не хватает, да и молоко куда-то утекает, не остается его селянам.

Вот как дело обернулось. Пятачок, стало быть, остается.

Надолго ли?