Вишнёвая смола

Моя мама так никогда и не узнала, каким был мой первый поцелуй. Она считала, что я давно целуюсь. А я не могла предать маму. Не могла ей рассказать тогда (потому что тогда бы она мне не поверила) – и так никогда и не смогла, потому что предавать нельзя никогда (да и всё равно бы она мне не поверила).

Всё это было отвратительно. Я весь день полоскала рот водой. А вечером даже прополоскала рот коньяком. Когда уже и мама, и папа спали. Прополоскала и выплюнула. А потом прополоскала и проглотила. А чтобы мама не заметила, что коньяка в бутылке меньше, – я долила туда чаю. Так уже очень давно проделывал с коньяком тёти Оли мой двоюродный брат-дурак-муж, так почему бы мне не проделать такого с коньяком моей мамы? Могла бы мне и сама налить. В конце концов, за наш с двоюродным убожеством фиктивный брак мама получает вожделенную третью комнату, убожество получает триста рублей, так отчего бы мне не получить хотя бы пару рюмок коньяка? Я подумала – и ещё раз прополоскала рот. Коньяк был тёрпким и больно жалил слизистые, но больше всего на свете мне хотелось сжечь именно слизистые свой ротовой полости, чтобы навсегда вытравить из них тошнотное, брезгливое воспоминание. Будь жив Руслан Михайлович, он бы сказал мне что-то короткое, ёмкое и очищающее. Но его давно убил рак гортани. А я жива – и мне надо сжечь слизистые. Четвёртая рюмка коньяка абсолютно лишила рот чувствительности. И бесчувствие это было блаженным и отдавало дубовой бочкой, майским ливнем и одиночеством. Я подумала, что было бы неплохо взять всю бутылку и поехать на Восьмую станцию Черноморской дороги под старую вишню. И наесться вишнёвой смолы. И пусть бы всю ночь шёл дождь, смывая с меня необходимость быть хорошей и умной девочкой и – главное! – самую гадкую из самых гадких необходимостей: никогда не предавать маму. Но даже это не вернуло бы мне убитый моей собственной мамой мой самый первый поцелуй. Под ещё одну рюмку, опрокинутую через бесчувственные губы в онемевший рот, я подумала, что зря я не захотела целоваться с Игорем с Советской Армии, когда уже была в девятом классе, а он уже успел развестись со своей кривлякой. Он тогда как-то заметил, что я – настоящая красотка, а мой родной старший брат посмотрел на него свирепо. А под следующую рюмку в меня снова проникло давно похороненное «навсегда». И меня стошнило. Но уже вежливо – не на пол в кухне. А в туалете – в унитаз. Я вполне себя контролировала, и даже это снова из ада восставшее «навсегда» не было таким гадким, как мой первый поцелуй. Который уже навсегда останется моим первым поцелуем. Пусть формально и для протокола – но первым. Я долго лежала с этими мыслями в ванне, а после полночи читала на кухне журнал «Юность». Повесть «Преподаватель симметрии»[9]. Это меня немного отвлекло. Ещё в ванне я открыла на случайной странице:

«… Ничьё, как и та погода, которую напоминало: покинутый Рай. Дьявол! какое непохожее яблоко ты мне подсунул…

Я сгрыз его и не заметил. Дику я мог обнять, поцеловать – вот она, она ждала этого. Она хотела стать моей. А моя уже была эта бумажная Елена, которой не было. “Сумасшедший! идиот!” – проклинал я незнакомца и тут же понимал, что проклятья эти точнее всего относятся ко мне самому…»

Я была раздавлена, страшно пьяна, и мне было так плохо, как не было ещё никогда. Но тем не менее я с интересом читала повесть. Которая много позже превратится в роман-эхо. Роман, который написал несуществующий Э. Тайрд-Боффин о ещё менее существующем Урбино Ваноски. Мне было интересно читать написанное несуществующим о несуществующем. Я понимала, что это – моё. Только возможность создать из несуществующего существенное может помочь мне избавиться от рецидива «навсегда». Я вылезла из ванны, надела мамин махровый халат, в пятнадцатый, наверное, раз почистила зубы и вернулась на кухню. Читать. В доме – в нашей однокомнатной большой квартире – все крепко спали. Почитав, я взяла из новой пачки вкусно пахнущий кохинор, наточила его скальпелем, как всегда делали и папа, и старший брат, достала из (почему-то?!) середины аккуратной стопки страшно дефицитную бумагу формата А4 и стала писать о несуществующем. Это была выдумка, и эта выдумка была большей правдой, чем любая из правд. Потому что настоящей, справедливой и логичной правдой может быть только выдумка. Любая из правильных жизненных правд – не более чем протокол.

Мама и папа получили трёхкомнатную квартиру на окраине. В спальном районе.

Мой брат переехал со своей бесцветной девицей (у которой было совершенно бесцветное имя) в нашу однокомнатную квартиру.