Вишну в кошачьем цирке

— Воду, — ответила она, и он увидел, как она улыбается в опасном свете луны. И тогда он услышал тоже: шипящий, всасывающий звук, с каким песок мог бы поглощать воду, но всей его жажды было недостаточно, ее было слишком много, она прибывала слишком быстро, слишком-слишком много, она заливала все. Отец сначала учуял, а потом уже увидел водяной язык, окаймленный песком, и соломой, и всяческими обломками с сангама[6], где находился лагерь; вода подкрадывалась к краю палатки, переливалась через порог и отцовские пальцы. Она пахла землей, получившей свободу. Это был древний запах сезона дождей, когда всякая высохшая вещь обретала собственный аромат, и вкус, и цвет, высвобожденные дождем; запах воды — это запахи всего, что освобождает вода. Язык превратился в тонкую пленку, вода закручивалась вокруг их пальцев и коленей, вокруг ножек стола, словно под устоями моста. Отец почувствовал, что мать содрогается от хохота, потом поток сорвал стенку палатки, и водяная стена отбросила его, ошеломила, захлестнула, и он лишь барахтался, задыхаясь и пытаясь не кашлять, чтобы не услышали предатели-мехи. Тогда он понял, над чем смеется мать, и рассмеялся тоже, громко и надсадно, выкашливая воду Ганга.

— Сюда! — крикнул отец и, подпрыгнув, перевернул стол и упал на него животом, будто на доску для серфинга, схватившись за ножки обеими руками. Мать рванулась и уцепилась за стол как раз в тот миг, как поток разорвал палатку сбоку и смел стол и беглецов. — Греби ногами! — завопил отец, направляя стол к перекосившемуся дверному проему. — Если любишь жизнь и Мать Индию, греби!

Потом они очутились посреди лунной ночи. Их страж развернул свои смертоносные приспособления, меча им вслед клинок за клинком, и был сбит, подхвачен, сметен потоком воды. Последнее, что они видели, — его панцирь, наполовину зарывшийся в песок, и пенящуюся маслянистую воду вокруг. Они прокладывали себе путь через руины лагеря, меж обломков мебели, и мешков с провизией, и медицинского оборудования и техники, среди небольших, оплавленных, безжизненных трупов мехов и плывущих, кружащихся, раздутых тел солдат и медиков. Они отпихивали все это ногами, оседлав свой спасительный стол, отбрыкивались, полузадушенные, дрожащие среди темно-зеленых вод Матери Ганги, под взглядом полной луны, разбивая ее серебристую дорожку на речных волнах. К полудню следующего дня, вдали от речного берега в Чхаттисгархе[7], стол был обнаружен индийским патрульным катером. Обезвоженных, с потрескавшейся кожей, одуревших от солнца, их перетащили на борт. В какой-то момент во время той долгой ночи, то ли сидя под столом, то ли плывя на нем, они влюбились друг в друга. Матери всегда помогало то, что это было самое романтичное из всего, когда-либо случившегося с ней. Ганга Деви [8] подняла свои воды и унесла их прочь от смертоносных механизмов к безопасности на удивительном плоту. Во всяком случае, так повествует наше семейное предание.

СНАЧАЛА ВОПЛОЩЕНИЕ БОГА, И ЛИШЬ ЗАТЕМ — Я

Мои родители полюбили друг друга в одной стране, Индии, а поженились в другой, Авадхе, призраке древнего Ауда, в свою очередь являвшегося лишь отдаленным напоминанием о почти забытом британском господстве. Дели был больше не столицей великой страны, но лишь географическим казусом. Вместо одной Индии теперь их стало много, наша мать-богиня обрела дюжину воплощений, от воссоединившейся Бенгалии до Раджастана, от Кашмира до Тамил-Наду. Как мы позволили этому свершиться? Почти беспечно, словно оступились на миг на своем пути к сверхмогуществу, а затем снова выправились и двинулись дальше. Это все выглядело абсолютно непристойно, словно любимого дядюшку застукали у компьютера с порнушкой. Вы отводите взгляд, все скрываете и никогда об этом не говорите. Так же и мы никогда не говорили о сейсмических толчках насилия, прорывавшихся наружу в нашем плотном, многослойном обществе, о многочисленных кровопролитиях во имя независимости, пришедших вместе с этими мучительными разделами, о постоянной угрозе религиозной войны, прирожденной, вечно грозящей нам жестокости, сокрытой в самом сердце нашей кастовой системы; все это было настолько не по-индийски. Что такое несколько сотен погибших по сравнению с миллионами? Через несколько лет о них если и не позабудут, то уж точно смирятся с этим. А игра от этого уж точно становилась лишь интереснее.