Високосный год: Повести

— Вот и бабье лето высветлилось, — присоединился к беседе Сметанин, рослый, плотный мужик, совершенная противоположность маленькому худому Кротову. — Хоть и без паутинок, а потеплело.

— Паутинок сей год не будет. Холода стояли, все тенетники попрятались по щелям, — заметил Кротов.

— Почему так называется — бабье лето? — спросил Сметанин Чикина.

— А кто знает. Испокон веку так говорится, — ответил тот неуверенно.

— Объяснить просто, — Кротов слегка усмехнулся. — В прежние-то годы бабы лета совсем не видели, все косили, жали, вязали снопы, детишек пестовали, ухватами по утрам гремели у печек. А приходил сентябрь, им и выпадал отдых от полевых работ. И природа им, значит, отпускала немножко тепла. Потому и бабье лето

— Может, и так, — неопределенно промолвил Чикин. — Так сказать, специально для женщин повторение лета.

— Было бы что повторять! — усмехнулся Сметании. — Нынче лета, кажись, совсем не было.

Долго еще они сидели и беседовали. Потом механизаторы ушли в коровник, а Чикин домой. Пообедал, отдохнул часик и опять вернулся на свой НП. Тут он и просидел до позднего вечера.

Солнце закатилось, скот пригнали с пастбища, травы пригнула к земле роса, «Ракета» на Двине подлетела к пристани. Вскоре опять мимо него потянулись пассажиры из города. Все видел, все отмечал для себя Чикин.

Когда стало темнеть и шум в селе начал затихать, он собрался было домой, но тут послышалось громкое пение. Хриплый мужской голос орал во все горло:

Ничего, что ноги босы,
Мы — архангельски матросы.
Кто наступит на носки,
Того изрежем на куски!

«Ишь ты, вот дает!» — ухмыльнулся Чикин и вспомнил, что, бывало, еще до войны, эту разухабистую частушку пели подвыпившие парни, стенкой «гуляя» по улице с гармонью, щеголяя своим молодечеством, показывая всей деревне, что все им трын-трава и черт им не брат…

Пенье смолкло, до слуха Чикина донеслась какая-то возня, мягкие удары, шлепки, сдержанная ругань. «Кто это там буйствует?» Звуки слышались как будто от избы Прихожаевой. «Неужели из-за нее дерутся хахали?» Еремей Кузьмич скорой походкой направился туда.

…Порову захотелось выпить просто так, без всякого повода: не было ни праздника, ни круглой даты, ни другого какого-нибудь события, достойного того, чтобы его отметить. В таких случаях выпивохи выдумывают причины, пьют, к примеру, по случаю рождения у соседской кошки семерых котят или по поводу предстоящего в будущем году лунного затмения…

Но не одному же сидеть с бутылкой! Поров после работы брел по улице, размышляя, к кому бы зайти. Прежние друзья-приятели от него отвернулись — кто попал «женке под башмак», кто избегал возлияний, выдерживая характер. И тут Поров вспомнил о Спицыне.

После товарищеского суда и той истории с бревнами они не встречались, обоим было неловко. Спицын сердился на Крючка за то, что тот очень уж безобразно орал песни тогда на реке, и к тому же затеял драку, подняв шум. Крючок все же решил зайти к Трофиму и помириться с ним.

Войдя в избу, Поров сразу почувствовал холод, исходивший от Марфы. Она кидала на непрошеного гостя недружелюбные взгляды из-под низко повязанного платка с таким видом, будто у нее нестерпимо болели зубы и ей было тошно. Крючок привык к подобной неприязни со стороны женщин и не придал этому никакого значения. Спицын был трезвый и отнесся к появлению Крючка с бутылкой очень сдержанно: события последних дней отбили у него охоту к выпивке. Но гость уже сидел за столом, разливал по стаканам хмельное зелье, и он не устоял перед ним… Поров сетовал на судьбу, ругал жену, которая уехала к родителям, бросив его. А ему в одиночестве тяжко. Спицын хотел сказать, что вино и выгнало жену из дома, но сдержался.

У него тоже было несладко на душе. Софья старательно избегала встреч. Завидя Трофима на улице, сразу переходила па другую сторону.

— Такая дрянь! — захмелев, жаловался Трофим Порову. — Сперва заманила, а теперь хвостом вильнула. Заносится, авторитет себе наживает. Я ей, видишь ли, не пара, обличье у меня не то. Ей надо повыше чином, с портфельчиком, при шляпе. А я шляп не ношу, «дипломата» — тоже. Я человек простой, работяга…

Спицын, озлобясь, подбирал самые ядовитые выражения и хлесткие характеристики для Софьи. Крючок призывал к возмездию:

— Надо ее проучить. Ты бы ее за волосья потаскал…

— Она мне не жена, чтобы за волосья.

— Тогда надо у нее в избе стекла пересчитать, ворота дегтем намазать… Хочешь, я произведу в лучшем виде?

— Не стоит ее обижать. Все-таки мы с ней жили. Она — баба ласковая…

— Ну вот! То такая-разэдакая, то ласковая! — с презрением сказал Поров. — Нет у тебя мужской гордости. Тряпка ты!

Спицын задумался. Хмельная голова все-таки требовала действий, и он начал поддаваться на уговоры Крючка.

— Пожалуй, стекла пересчитать ей не худо. Только так, чтобы никто не знал и не мог на нас показать. Украдкой надо, ночью, без свидетелей.

— Ша! Сделаю — комар носа не подточит.

Марфа, все слышавшая, следившая за ними, подошла и решительно отобрала у них недопитую бутылку: