VITA BREVIS. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину

Я много раз задавала себе вопрос: действительно ли это твоя родная мать ограбила тебя, лишив воли любви к женщине? Не потому ли, что ты возлюбил меня, Моника с самого начала не соглашалась жить в том же доме, где жил ты и есть за тем же самым столом? Третья книга, Аврелий!

Уж не потому ли Моника примчалась в Милан и хотела оженить тебя? Шестая книга! И не по той ли самой причине ты избрал Воздержание, когда из предполагаемой женитьбы всё равно ничего не вышло?

Когда мы переходили мост через реку Арно, ты остановил меня, ласково положив руку мне на плечо, и попросил дозволить вдохнуть аромат моих волос. «Жизнь так коротка…» ^{62}— сказал ты. Почему ты произнёс эти слова, Аврелий? И почему захотел ощутить запах моих волос?

Что ты хотел скрепить своей печатью?

Ты называешь меня только в начале Четвёртой книги. Ты пишешь: «В эти годы я жил с одной женщиной, но не в союзе, который зовётся законным: я выследил её в своих безрассудных любовных скитаниях. Всё-таки она была одна, и я сохранял ей верность, даже этому ложу» ^{63} [51].

Когда я прочитала этот отрывок о твоих непостоянных и безрассудных страстях, я не могла не расхохотаться, да ещё громко, ведь мне казалось, что твоя страсть — постоянна и не безрассудна! Да к тому же ещё и неизменна, хотя в некоторые периоды могла быть менее пламенной, чем обычно. А вообще никакой «добычей» я не была. Как ты сам даёшь понять, мы жили вместе как супруги, с одной-единственной разницей, что мы отдались друг другу без вмешательства родителей. Если бы ты не любил меня, ты, вероятно, брал бы себе другую женщину или ходил бы в бордель. Мы не были женаты, и все поняли бы тебя, если бы ты вместо меня выбрал себе другую возлюбленную. Но единственная стоявшая между нами женщина была Моника, а после каждого укора совести тебе казалось: твоя любовь к нашей любви была столь искренней, что могла помешать спасению твоей души.

Но вот ты рассказываешь о Клавдии ^{64}, умершем от лихорадки: «я горько плакал… Так несчастен я был, и дороже моего друга оказалась для меня эта самая несчастная жизнь. Я, конечно, хотел бы её изменить, но также не желал бы утратить её, как и его» ^{65} [52].

И ещё ты пишешь: «Повсюду со мной была моя растерзанная, окровавленная душа, и ей невтерпёж было со мной, а я не находил места, куда её пристроить. Рощи с их прелестью, игры, пение, сады, дышавшие благоуханием, пышные пиры, ложе нег, самые книги и стихи — ничто не давало ей покоя» ^{66} [53].

Я хорошо помню это время, ведь оно не было лёгким ни для кого из нас. И всё же мы всё время были рядом, а ныне, когда друг твой умер, я стала твоим единственным утешением. Думается, именно тогда ты всерьёз начал искать Истину, которая могла бы спасти душу твою от погибели. Я говорила: «Крепче обними меня. Жизнь так коротка, и абсолютно неизвестно, существует ли вечность для наших жалких душ. Возможно, живём мы только здесь». Ты же, Аврелий, никогда не желал верить подобным словам. Ты желал утешаться и хитрить, пока не обретёшь вечность для своей души. Казалось, для тебя важнее всего было спасти от погибели свою, нежели мою душу.

Вот тогда-то мы и вернулись из Тагасте обратно в Карфаген. Я ликовала, потому что жить в одном доме с Моникой означало отсутствие какой бы то ни было жизни для нас обоих. Ты пишешь: «Дни приходили и уходили один за другим, приходя и уходя, они бросали в меня семена других надежд и других воспоминаний; постепенно лечили старыми удовольствиями, и печаль моя стала уступать им…» ^{67} [54]

Но зерно упало в землю, оно придало совершенно новую серьёзность всей твоей личности.

Странно, что ты больше не пишешь об Адеодате. Хотя, возможно, упоминая о «старых удовольствиях», ты имеешь в виду и его?

V

В ПЯТОЙ КНИГЕ ты повествуешь о путешествии из Карфагена в Рим. Мать «горько плакала о моём отъезде и провожала меня до самого моря. Она крепко ухватилась за меня, желая или вернуть обратно, или отправиться вместе со мной…» ^{68} [55]. Но мы обманули её, Аврелий! Ты поселил её на ночь в часовне Св. Киприана. И тогда мы, ты и я да маленький Адеодат, к тому времени мальчик одиннадцати лет, вышли в море в кромешной тьме. Помню, ты шутил, что нынешней ночью царица Карфагена поплывёт вместе с Энеем в Рим. И когда мы отчалили из Карфагена, я и в самом деле почувствовала себя возвышенной до ранга Дидоны. Я думала о том удивительном вопросе, который ты задал мне более десяти лет тому назад: «А ты бывала в Риме?» Я была так уверена в том, что мы поступили правильно! Если нам обоим суждено будущее, мы вместе должны постараться избавиться от Моники.

А потом ты слёг в лихорадке, но я ходила за тобой и молилась за тебя.

Помню, как ты боялся умереть. Ты всё снова и снова спрашивал меня: «Ужели я ныне погибну?» Ибо ты ещё не обрёл средства для спасения своей души. Ты пишешь: «Лихорадка моя становилась всё тяжелее; я уходил и уходил в погибель. Куда ушёл бы я, если бы отошёл тогда? Конечно, по справедливому порядку Твоему, только в огонь и муки, достойные моих дел» ^{69} [56].