Vita Nostra

Ей было жалко маму. По большому счету, плевать на Валентина, да и вряд ли он так уж расстроился Сашкиному решению… А маму было так жаль, что Сашка не могла дышать. Болели ребра.

Она прикрыла глаза. Нет, не полетит, не соблазнится. Но разве ей запрещено отпустить в полет свою маленькую проекцию? Отражение Сашки Самохиной в зеркале августовской ночи?

Она не успела решить, запретно ли ее действие. Все случилось само собой. Она сидела, вцепившись в перила балкона, и она поднималась все выше над ивами; улица тянулась желтой линейкой, фонари горели через один. Окнами распахивались рекламные щиты, ярко, даже резко, освещенные. Сашкина тень легла в дрейф, медленно выписывая в небе круг за кругом.

«Я сижу на балконе и не летаю. Ничего не изъявляю и не читаю запретных книг. Не пробую лишних треков. Я ничего не нарушаю…»

Внизу темным пятном лежал парк. От него поднимался запах травы и свежести – Сашка чуяла его раздувающимися ноздрями. Притормозила, желая подольше оставаться в этом потоке: вонь разогретого асфальта и застоявшихся выхлопных газов душила ее, привыкшую к чистому воздуху Торпы.

Август. Море звезд. Тусклый, припорошенный пылью город внизу. Одна из многочисленных теней вечного Города, который умирает и возрождается каждую секунду. Сашкина тень кружила и кружила, а сама она сидела на балконе, будто загипнотизированная светом далеких огней.

Она – Слово; она глагол в повелительном наклонении… еще нет… еще человек… но почему она тогда летает?!

Улыбка маленького Валечки.

Он тоже слово. Мама говорит ласково: «Солнышко»…

А кто-то говорит: «Дурак, сволочь, бестолочь!»

И будет так.

А кто-то говорит – «Вставай! Уже полвосьмого!».

А кто-то говорит: «Уйди».

Бывают слова – полова, мусор, и они превращаются в ничто, едва прозвучав. Другие отбрасывают тени, уродливые и жалкие, а иногда прекрасные и могучие, способные спасти погибающего. Но только некоторые из этих слов становятся людьми и тоже говорят слова. И у каждого в мире есть шанс встретить того, кого он сам когда-то произнес вслух…

Начинался рассвет.

Сашка сидела на перилах балкона, как попугай на жердочке, и смотрела прямо перед собой неподвижными глазами.

* * *

– Когда ты думаешь быть в Торпе?

– У меня завтра вечером поезд.

Ответ вырвался с подозрительной легкостью. Кажется, Сашкина тень все еще парила над городом и парком, в то время как сама она сидела на кухне, намазывая маслом ломоть белого хлеба.

– Как… завтра вечером?!

У мамы было именно такое лицо, какое Сашка боялась увидеть вчера.

– И ты заранее взяла билеты… на завтра?!

Сашка втирала масло в гладкий пшеничный срез, выравнивала и снова втирала:

– У меня дополнительные занятия, летом тоже. Даже на каникулах.

– Ты врешь, – резко сказала мама.

Сашка подняла удивленные глаза:

– Не вру. Понимаю, это звучит странно. Но это правда.

«Или часть правды», – добавила она про себя.

Мама задумалась, будто что-то про себя просчитывая.

– Когда поешь, сходи, пожалуйста, за молоком.

– Ага, – Сашка, едва скрывая облегчение, вернула на блюдце измученный бутерброд. – Сейчас.

* * *

Когда она вернулась, брат уже не спал – лежал на спине, внимательно рассматривая карусельных лошадок, плывущих по воздуху над кроваткой. Мама уже убрала на кухне и теперь водила утюгом по гладильной доске. Над голубой детской рубашечкой поднимался пар.

– Я поеду с тобой.

– Что?! – Сашка чуть не выронила сумку с покупками.

– Я поеду с тобой. Валя пару дней посидит с малым.

– Сейчас… время отпусков, в институте никого нет.

– А с кем ты собираешься дополнительно заниматься?

– С преподавателем… Ма, погоди, ты будешь проверять, где я живу, с кем общаюсь, как себя веду?!

– Я хочу своими глазами увидеть, кто тебя учит и что там происходит.

– Обыкновенный… учебный процесс.

Мама покачала головой:

– Нет. Ты что-то скрываешь.

Утюг свирепо, как танк, давил рубашку на гладильной доске. Мама водила и водила по одному и тому же, давно выглаженному месту:

– Сперва я не хотела унижать тебя опекой: начало самостоятельной жизни, друзья, подруги, мальчики… Потом мне стало, признаться, не до того. Потом… Сашка, тебя запугали так, что ты боишься признаться?

– В чем я должна признаваться?

– Секта? Молитесь вы там кому-то или нет?

– Да ничего подобного!

– Я еду в Торпу, – железным голосом сказала мама. – Я еду, и… если понадобится, я всех поставлю на уши. Милицию, прокуратуру. Я разберусь, и они не отвертятся, если что не так!

Полтора года назад в ответ на такие слова Сашка зарыдала бы и бросилась маме на шею. И просила бы, умоляла приехать в Торпу, выручить, спасти. И поверила бы, искренне поверила, что ее разъяренная мама имеет власть даже над Фаритом Коженниковым.

– Поздновато.

– Что?!

– Мама, я не хочу ничего менять. И я не допущу, чтобы ты вмешивалась.

– Как?!

Мама выпустила утюг. Он остался стоять на гладильной доске, из-под железной подошвы с шипением валил пар, придавая утюгу сходство с паровозом.

– Значит, там действительно секта?

– Нет. Я не хочу ничего менять.

– Ты обещала вернуться!

– Я не обещала.

– Что они с тобой сделали?

– Ничего.

– Я напишу заявление в милицию. Сегодня же.

– О чем? Я совершеннолетняя.