Витающие в облаках

Родила она в своей постели, во время летних каникул. Проще всего было скрыть правду, сказав, что это ребенок Марджори, хотя, Бог свидетель, к этому времени Марджори была уже совершенно не способна присматривать ни за каким ребенком. Эффи даже в школу с каникул вернулась вовремя, бросив меня с Марджори и совершенно негодной нянькой. Они ожидали, что я вырасту дефективной — плод кровосмешения. И всегда так ко мне и относились, даже когда оказалось, что я нормальная. Когда Лахлан в следующий раз приехал из Гленалмонда, ему задали взбучку и велели больше так не делать. Вот тебе и нравы аристократической верхушки.

(Кажется, все это немного чересчур мелодраматично. Гран-гиньоль со щепоткой греческой трагедии.)

— А я тебя предупреждала, я тебе сразу сказала: мой рассказ так странен и трагичен, что ты сочтешь его плодом слишком живой и чересчур мрачной фантазии, а не отражением реальной жизни.

— А что же с ребенком? Он умер? — спрашиваю я.

— Как медленно до тебя доходит, — по-доброму смеется Нора.

Это я — тот краснолицый младенец, сморщенный, как чернослив. Я — тот ребенок в воде. Моя мать мне не мать, ее мать ей не мать, ее отец ей не отец, ее сестра ей не сестра, ее брат ей не брат. Ибо воистину мы все перемешались — как самая перемешанная коробка печенья, что когда-либо стояла на полке в бакалее.

— Клепаный корабль! — воскликнула мадам Астарти, когда торпеда на набережной взорвалась.

Кровь от крови и кость от кости

Вопреки всякой вероятности наутро снова рассвело: мы пережили эту бурную ночь. А ведь свободно могли бы, проснувшись, обнаружить, что нас зашвырнуло на радугу. Хотя радуги никакой не видно, небо приняло цвет пепла, а глаза Норы — цвет дохлых голубей. Кошки, обиженные, что у нас не нашлось ни молока, ни рыбы, ни мяса, вернулись в свои побитые непогодой жилища.

Мы завтракаем в столовой большого дома — это редкий случай. Мебель — стол, стулья, массивный буфет — темная, тяжелая, имитация елизаветинского стиля, угнетающая дух. Мы как будто в отеле — стол так поставлен у окна, чтобы открывался наилучший вид на море, хотя смею надеяться, что в отелях кормят получше: у нас на скудный завтрак только овсянка и чай без молока. Доев, мы остаемся за столом. Мы как будто ждем чего-то.

— Мы чего-то ждем?

Нора не отвечает. Она вглядывается в море еще внимательней обычного. Я беру с буфета бинокль покойного Дугласа и протягиваю ей.

— Спасибо.

На горизонте появляется точка — черная пылинка пустоты на краю бесконечности. Мы ждем. Точка растет. И еще растет. В конце концов это оказывается та самая рыбацкая лодка, что привезла меня на остров. Ее швыряет волнами так, что меня мутит от одного этого зрелища. Лодка везет к нам пассажира, хотя его еще нельзя разглядеть и он нам неведом. Мое сердце прыгает, как на волнах, — может, это Фердинанд бежал из тюрьмы и явился сюда за мной?

— Маловероятно, — говорит моя неромантичная немать.

Мы одеваемся потеплей и торопливо спускаемся по скальной тропе к берегу, чтобы приветствовать неизвестного гостя. Рыбак машет Норе, и она машет в ответ. Этим, пожалуй, исчерпывается вся ее светская жизнь. Рыбак помогает своему пассажиру — мужчине средних лет, весьма потрепанного вида — сесть в крохотную хрупкую шлюпку-скорлупку и подгребает к берегу насколько может.

Прибывший, шатаясь, бредет вброд к берегу и выходит на лязгающую гальку пляжа.

Нора приветственно протягивает руку и говорит:

— Здравствуйте, мистер Петри! Я давно ждала нашей новой встречи.

И Чик — а это в самом деле он — говорит:

— Берегитесь, меня сейчас опять вывернет.

И держит свое слово.

Мы сидим на кухне, где в камине горит скудный огонек. Рыбак оставил нам провизию, и мы наслаждаемся угощением, достойным пиршества в Джоппе, — консервированный суп, овсяное печенье, сыр, галеты Абернети и «баттенберг».

— Я как раз ей рассказала, — говорит Нора Чику.

— Всё? — осторожно спрашивает он, закуривая.

Он предлагает сигарету и Норе. Она берет ее, а потом, щурясь на него сквозь дым, говорит:

— Не все. Я оставила простор для вашей истории.

Я жду объяснений: почему Чик здесь? Откуда Чик и Нора знают друг друга? Эта парочка настолько загадочна, что просто бесит.

— Констебль Чарльз Петри! — говорит Нора. — У вас еще была такая щупленькая жена — Мойра, кажется? Наверняка она успела вас бросить.

Ну конечно, теперь я вспомнила — в ту ночь, когда Чик подвозил меня от Балниддри до Данди, он упомянул, что работал по «делу Гленкиттри», когда был деревенским полицейским в «стране хюхтер-тюхтеров».

— Это я обнаружил тела, — начал рассказывать мне Чик. — Старик умер от большой дозы морфина. Его жена — от яда. Она явно только что родила. Старшую дочь так и не нашли, но ее платье выловили из реки — его опознал мужчина, с которым она провела предыдущий день, поэтому было решено, что она утонула. Младшая дочь…

Чик умолкает и взглядывает на Нору.