Витающие в облаках

Варенье она варила, видимо, для себя — остальные обитатели дома не съедали и двух банок за год. У Эффи характер был слишком горько-кислый, чтобы любить сладкое, а Дональд точно не ел никакого варенья — в последнее время он питался только тюрей из хлеба с молоком. Недавно у него начались страшные боли в животе. Местный доктор, который вообще удивлялся, что Дональд до сих пор жив (возможно, благодаря самоотверженной заботе Мэйбл), решил, что это язва, и прописал микстуру с магнезией.

Лахлан и Эффи проводили все время вместе, обычно вне дома, — они катались на машине или гуляли по холмам, иногда плавали в озере и все время строили планы, как бы избавиться от Мэйбл. Сама Мэйбл была к ним безмятежно-равнодушна и целыми днями крутилась по хозяйству, что-то жизнерадостно мурлыча себе под нос. Она явно хранила какой-то секрет, и меня удивляло, что Эффи, у которой столько собственных тайн, не пытается вытянуть у Мэйбл ее тайну.

Всю неделю, что Эффи и Лахлан гостили у нас, крики Дональда раздирали короткие летние ночи, уже и без того потревоженные мычанием коров, у которых отняли телят, и блеянием овец, силой разлученных с ягнятами.

— Вот тебе и невинная сельская идиллия.

— Невинности вообще не существует — разве что в биении сердечка крохотной птички…

Но тут на Нору пикирует злобная чайка — так ей и надо, нечего ударяться в фантазии.

— Продолжай.

(Как я устала от этих постоянных понуканий.)

— Нет.

Придя в себя, я обнаружила, что лежу в тепле и сухости в свободной спальне у Маккью. По сторонам кровати сидели миссис Маккью и миссис Макбет и увлеченно вязали, словно у гильотины.

— Грипп, — сказала миссис Маккью, кивая и улыбаясь мне.

— Очень сильный грипп, — добавила миссис Макбет.

— И это все? — спросила я.

— А ты хочешь чего-нибудь похуже? — удивилась миссис Маккью. — Ты ведь чуть не утонула, знаешь ли. Фердинанд спас тебе жизнь. — И добавила, защищая внука: — Он хороший мальчик. Его должны были отпустить под залог.

— Его опять посадили под замок?

О нет, только не это — еще не хватало нам заговорить в рифму. Я попробовала еще раз:

— А как он спас мне жизнь?

— Он только что устроился на работу в доки, — гордо объяснила миссис Маккью. — В тюрьме он прошел курс первой помощи и знал, что делать.

— Но кто вытащил меня из воды?

— Не знаю, — сказала миссис Маккью. — Какая-то женщина.

Вокруг — глухая ночь и тьма, и мир за окном повергнут в смятение и хаос. Волны бьются о скалы, небеса ревут и воюют с морем. Темные тучи полосует молния, так что, выгляни мы из укрепленных на случай бури окон большого дома, нашим глазам представились бы несчастные жертвы этой ночи — несомые ветром птицы, моряки с затонувшего корабля, измученные русалки, перепуганные рассказуйки и бедные рыбы, что прячутся в водяных пропастях морских глубин.

— В ночь, когда родился ребенок Мэйбл…

— Ребенок? Какой ребенок?

— Она открыла свою тайну только мне. Дональд после очередного удара утратил речь и не мог бы выразить свое изумление по поводу чудесной беременности жены. Впрочем, я и не думаю, что она ему сказала, — ведь она не сказала больше никому. Одр болезни так и не стал брачным ложем, и Мэйбл, не тронутая сначала Дадли, а потом Дональдом, сохранила девственность. Но непорочное зачатие почему-то казалось мне вероятней того, что Мэйбл уступила искушениям плоти. Впрочем, я не думала, что Бог — в которого я не верила — избрал Мэйбл Своим сосудом для второго пришествия.

Мэйбл, совершенно очевидно, тоже так не думала, ибо Господь наказал ее самым ужасным способом — перестал с ней разговаривать. Она целыми днями просиживала на любимом стуле в углу кухни после бесконечных сытных обедов — холодных отбивных, пирогов со свининой, сэндвичей из домашнего прессованного языка, — и ни слова свыше.

Никто и не заметил, что она беременна. При ее размерах несколько лишних фунтов не бросались в глаза. Она так и не сказала, кто отец, и я не понимала, что она собирается делать после родов. Младенца ведь не спрячешь.

— Можно спрятать его происхождение.

— Да, но ненадолго. Мэйбл сказала мне, когда я приехала на рождественские каникулы. Она уже заботилась о будущем ребенке — принимала рыбий жир, избегала дурных мыслей и пауков, пила молоко галлонами. «Я сама растекусь молоком», — смеялась она, но смех выходил печальный. И конечно, она вязала как одержимая — ящики комодов ломились от крохотных белых вещичек.

Эффи в это время была в Лондоне — пыталась выцарапать хоть какие-то деньги в ходе развода. К несчастью, после Хогманая она вернулась на север и нашла пару крохотных шерстяных варежек, о назначении которых догадался бы даже идиот. Эффи шипела и плевалась, как кошка, запертая в ящике. Я боялась, что она вырвет младенца из чрева Мэйбл. Сама Мэйбл не сильно облегчила дело, сообщив Эффи, что Бог ее любит, — хотя всякому было ясно, что Эффи даже сам Бог любить не смог бы.