Витенька

— Нет, нет, внучек, копай, копай! Там копаешь, ты у меня до воды обязательно дойдешь. Может, мы не дошли, а ты дойдешь обязательно, — дед заговорил. — Вот я тебе отвечу, зачем я ногу на войне оставил, я же тебе не ответил еще. Сам пошел, по своей охоте, и вот отец твой по своей охоте, хотя и призывались, конечно. А не пустил б, все одно пошел. Почему? А потому что под фашистом не хотел жить.

— Ваша правда, дедушка, легче была, — сказал Витек. — Наша трудная. Ты кто: красный или белый? Красный. Значит, ложись за пулемет, стреляй по белым. Пришел немец. Не хочешь под немцем, ложись, стреляй.

Думали, когда садились за стол, не рано ли, до Нового года вон сколько времени, ждать до двенадцати долго. А тут глянули, за спором-разговором, а уж и двенадцатый подобрался, ударит сейчас.

— А ну-ка, отец, открывай шампанское!

Заскрипела старая пружина, и ударил первый удар двенадцатого часа, последнего часа старого года, земля поворачивалась к новому.

— Ну?! — подняла тонкий стакан с шампанским Катерина. — Ну?!

Глаза ее сияли от счастья.

40

Витеньке было хорошо в деревне. Мысль о возвращении в Москву, когда она приходила в голову, в первые дни казалась даже страшной. И вот прошли новогодние праздники, родители собрались домой, и Витенька подумал, что они уедут, а он останется, им надо, а ему еще рано, и было приятно, что еще рано, что не надо ему ехать в эту Москву. Он пошел провожать родителей до автобусной остановки, до шоссейной дороги. Уже вечерело, снега справа и слева от проселка до самого леса лежали густо-синие. Солнце еще пряталось где-то за лесными кряжами, но где именно, нельзя было понять в точности, потому что понизу стлались плотные неподвижные тучи. Морозило хорошо, снег под ногами скрипел сильно и приятно. Мать отставала то и дело, тяжело было ей идти, да и отец пыхтел в теплом своем пальто с барашковым воротником, Витеньке это пальто казалось непомерно тяжелым, он нес сумки и все время останавливался, поджидая родителей, какое-то время шел в ногу, вместе с ними. Разговаривали? Да. Почти всю дорогу разговаривали, но ничего интересного в их разговоре не было, так, всякая мелочь, необязательные слова. Правда, в одном месте, когда Витек подождал родителей и они поравнялись с ним, Борис Михайлович то ли вспомнил разговор за новогодним столом, то ли вообще хотел закрепить отношения, возникшие тогда, за тем столом, словом, ни с того как бы и ни с сего спросил Витеньку:

— Вот скажи ты мне, Витек, ты постой немного, дай мать отдохнет пока, вот скажи мне. Встаешь ты утром, ну, хоть завтра утром, а я назначаю тебя президентом, а если хочешь королем, премьером, кем хочешь, вот назначаю, скажи мне: что ты начнешь делать? Что сделаешь, ну то, чего тебе не хватает сейчас или с чем ты не хочешь считаться, что неправильно, по-твоему, и так далее. Давай, полная тебе власть! Давай! Вот о чем я забыл у тебя спросить.

Витек улыбнулся.

— Если бы я знал, — сказал Витек.

— Значит, не знаешь?

— Не знаю.

— Тогда давай вписывайся. Учись хорошо, в институт поступай, отца-мать слушайся и так далее.

— Ладно, папа, ты не волнуйся, я буду все делать, что надо и как положено, даже лучше, ты не беспокойся.

Катерина слушала и улыбалась.

— А что, Витек, если бы ты действительно стал у нас первым руководителем в государстве? А?

— Я бы, — сказал Витек, — вернул бы отцу пыжиковую шапку, чтобы он вернул ее Лельке, чтобы она вернула ее туда, где взяла, а к тебе, мама, послал бы ревизию, непьющую.

Борис Михайлович хмыкнул, а Катерина посумрачнела.

— Нет, — сказала она, — не будешь ты, сынок, хорошим сыном. Ладно, пошли.

Борис Михайлович, перед тем как тронуться с места, сказал невесело:

— Значит, ты нас с матерью и Лельку в том числе считаешь жуликами.

— Ничего я не считаю. Вы как все.

— Хорошо, что не хуже всех, — сказала Катерина.

И они пошли, растянувшись в цепочку.

И когда подошел автобус, и когда сели мать с отцом, и когда автобус, фырча и набирая обороты, отошел, Витеньке было хорошо, что он остался, а они уехали. Но когда автобус скрылся за выпуклостью шоссе, а Витек повернулся в сторону проселочной дороги, в сторону деревни, чтобы идти назад, вдруг показалось бессмысленным и невыносимым идти через этот взгорок, возвращаться к дедушке и бабушке, в сиротливую эту деревню, зажатую зимними лесами, засыпанную снегом, отгороженную от всего мира. Небо стояло низкое, набрякшее мертвыми тучами, в отеках и красноватых ссадинах. Он даже не поверил в такую быструю перемену в настроении, но это было так. Он ускорил шаги, разогрелся на ходу, отвлекся немного ходьбой, а войдя в дом и не ответив на бабушкины вопросы, проводил ли он отца с матерью, сказал:

— Бабушка, я тоже поеду.

— Когда поедешь?

— Сейчас.

— Что это надумал, внук? — спросил дед. — Не мать ли приказала?

— Да нет, дедушка, я просто вспомнил, что мне срочно надо по делу. Забыл, а по дороге вспомнил.

— Вспомнил — поезжай. Ружье, Витек, я подарил тебе, так что твое оно, хочешь — забирай, хочешь — оставляй тут. Хотя что же, брать нельзя, ты не имеешь права на ружье, только членам общества можно. Пускай висит.