Витенька

— А вообще-то не гляди, что я такой, это с виду только. На лицо я могу и полней быть, могу поправиться, а тут у меня ничего нету, одни ребры. Ни живота, ничего, а ребры посчитать можно. — Василь Николаевич провел рукой от горла до самого низа, действительно ничего нету. — Но это с виду только, а так меня не возьмешь. Войну прошел, неубитый вернулся, а убить хотели, точно говорю тебе. Не то что из пулеметов да из минометов, снайпера и те не взяли. Мухин, давай, говорит, не ползи, залегай, я не ползу, залегаю. Командир по одну сторону дороги, я по другую. Лежу. А тут и кончилось все. Они, эти немцы, так: нашумят, нагремят и стоп, как отрезало. Перерыв, значит. Они всегда с перерывом воюют. Ну, опять ползу. Мухин, говорит, ползи. Я ползу через дорогу. А у него, гляжу, распоротый весь живот. Взял полотенцу, стал стягивать, а у него кишки лезут, вверх и вниз, тогда взял и его полотенцу, двумя управился, перевязал. Тут опять перерыв кончился, и стали они бить по дороге, руку мне ранило, осколком, не доглядел. Командир помер, меня вытащили. В госпитале говорят — резать надо, то есть отнимать руку. Не, резать не дамся, лечите, раз вы доктора. Ну а лечить — надо отправлять дальше, в Уфу. Отправили. Там этих татар… одни татары…

— В Уфе, Василь Николаевич, башкиры.

— Не, татары. Там всего три нации: татары, башкиры и эти, забыл как, черные такие. Ну, все нации хорошие, лично ничего не скажу. Руку вылечили, целая осталась.

Василь Николаевич расстегнул пуговицу на манжете, засучил рукав.

— Вот она, левая, но с дыркой. Он мне всю левую часть моего тела посек. Сперва висок обжег пулей, не убил, задел только. Потом все донизу посек, вся левая часть в дырках. В правую не бьет почему-то, бьет в левую. Я пулеметчик был, огневая точка. Ну и весь огонь мой. Начнет он давить огневые точки, значит, весь огонь мой. Пулеметы у меня были всякие, и дегтяревские, и другие, но я взял немецкий, с дырочками, с воздушным охлаждением. У него так — не диск, а лента, ну, не брезентовая, как у «максима», а железная. У нашего в ленте двести пятьдесят штук патронов, у этого двадцать пять, зато с другой смыкается, а в ней тоже двадцать пять, а та с третьей смыкается, и так можно хоть до километра смыкать. Во гад какой! Потом, значит, кнопки. Нажмешь кнопку, стреляет, еще нажмешь, не стреляет. Во что, сволочь, делает. Я этим-то пулеметом ихним, с кнопками, много покосил. А меня никак не возьмут. Говорю тебе, снайпера били, а взять не могут. Вот гляжу, рядом с мертвых аж вата летит, бьют по ним, из фуфаек вата клочками выскакивает, а меня не трогают. Почему, не знаю.

— Может, попасть не попадут?

— Могло и так быть, что не попадали, хоть и снайпера. Мухин, говорит, давай. Ну я даю, аж тошно делается. Я бы рассказал, конечно, не идут корреспонденты почему-то. Меня и грузовиком давило. Это после войны, правда. Тут я велосипед купил, да не наш, а немецкий, трофейный, ну и под машину угодил. Врач говорит: тебя, Мухин, как лягушку должон бы раздавить грузовик, а ты живой. Он мне только почки отдавил. Я-то на живот упал, ну проехал он по спине, почки эти отдавил, а так все целое. Этот же врач и вылечил мои почки. Потом у меня желудок лопнул, не знаю почему. Прободение желудка получилось. Все разлилось внутри, а резать под наркозом нельзя, потому что все разлилось. Стали без наркоза. Врач-то знакомый, наш. Василь Николаевич, говорит, навряд ли жить будешь, а я опять ничего, живой. Вот как бывает. Ну ладно, это не все. Получилось у меня непрохождение, кишки слиплись. Что ни возьму в рот, все назад, не проходит. И в прямой кишке тоже все заперлось. Ни туда, ни сюда. И пошло воспаление кругом. Жар поднялся, огнем горю. Врач говорит, у него пульса нету, а резать надо в срочном порядке. Тогда помощник врача, женщина, взялась так попробовать. Не получится, тогда уж резать. И стали меня продувать с двух сторон, кишки расклеивать. Живот у меня во как раздуло, а они мнут его, мнут руками, никакого терпения нету, а они мнут, я криком кричу, больно. Ну, размяли, расклеились кишки. Я сразу на двор сходил. И все. Теперь ем, пью, ничего. Десять лет в больнице, на лифте работаю, спирт ихний, девяносто градусов, пью, как воду. Не верют. Как же ты пьешь его? А я уже десять лет пью — хоть бы хны. А так поглядишь на меня, ничего вроде нету.

Бутылка наша уже была пустая. Василь Николаевич взял ее, хотел было налить в рюмки, но бутылка была пустая. Он протянул руку к шкафчику, достал оттуда другую, уже распечатанную и наполовину выпитую. В хоккее, видно, перерыв наступил, период кончился, опять к столу пришел сын и Марья Алексеевна тоже. Опять всем налили. Василь Николаевич взглянул на сына.