Витгенштейн

Философская «болезнь» характеризуется главным образом этой неспособностью остановиться в поиске обоснований или причин. Философа, как правило, заботит основание, поэтому он беспрестанно ищет прочную скалу, на которой зиждется структура мироздания и наше знание о нем. В ходе поиска основания всего и вся он наталкивается на то, что Витгенштейн называет «границами языка», которые пытается преодолеть. И при этом набивает себе немало шишек! Поэтому лечение философской болезни заключается в попытке выявления этих границ изнутри; в результате чего «больной» философ осознает, что то, что он принимал за истины, нуждаясь в основании, на самом деле является лишь грамматическими правилами, о которых он может только догадываться в тот самый момент, когда задается вопросом об их обосновании. В сущности, можно пытаться обосновать лишь то, что может не существовать, а ведь именно это мы не способны признать в отношении того, что является всего лишь правилом «грамматики»: одна из главных характеристик «грамматических» предложений типа «ствол не может иметь одновременно две длины» состоит как раз в том, что их отрицание лишено смысла.

Витгенштейн неоднократно повторяет, что все объяснить невозможно, а поэтому нужно уметь останавливаться в поиске объяснений.

Означает ли это, как предполагалось выше, что мы можем по своему усмотрению выбирать то или иное правило «грамматики»? Другими словами, влечет ли это за собой некую направленность на принятие решения, которая неподвластна границам реальности? И да и нет.

Для того чтобы лучше понять это, рассмотрим пример с математическими предложениями. Как мы помним, в «Трактате» утверждается, что, как и логические предложения, математические предложения лишь показывают логическую форму; следовательно, они не имеют смысла. Витгенштейн II переформулировал этот тезис применительно к «грамматике»: математические предложения – это не более чем «грамматические» правила, ведь они ни о чем не говорят, а только обрисовывают формы фактов. По мере своей эволюции математика изобретает новые формы изображения фактов.

Данная позиция противоречит всему тому, что мы приняли в отношении математики, поскольку, по-видимому, речь идет о науке, в которой по преимуществу проявляется стремление аргументировать положения, которые она выдвигает: доказывая теорему, математик уверен, что дает ей окончательное обоснование, приводит самое исчерпывающее доказательство из всех, что можно представить для истины. Поэтому математика представляет собой типичный пример непрерывного поиска основания, которым озабочены философы. Так, в конце XIX века немецкий математик Георг Кантор изобрел хорошо известную сегодня «теорию множеств», которая лежит в основе всей математики. Другими словами, мы можем вывести из этой теории всю математику. Однако в этой фундаментальной теории обнаружились недостатки, затронувшие всю совокупность математических дисциплин. Следствием этого явился так называемый «кризис оснований математики», который на протяжении первых десятилетий XX века был предметом оживленной полемики в философско-математических кругах, одним из главных действующих лиц которой был Бертран Рассел.

Интерес Витгенштейна к проблеме оснований математики связан лишь с его желанием доказать отсутствие необходимости подводить под математику какое-либо основание, и посему подобная проблема не должна существовать. Это приводит его к утверждению, что математика ничего не устанавливает, а лишь изобретает формы изображения, принадлежащие «грамматике» обычного языка, в том смысле, что они определяют, что имеет смысл говорить о мире. Это означает, например, что простое арифметическое предложение вроде 4 + 3 = 7 позволяет заключить, что при наличии у нас 4 груш и 3 яблок в общей сложности мы имеем 7 фруктов. То же самое предложение запрещает нам предполагать, что в подобных условиях у нас имеется 8 фруктов, не потому, что это неправда, а потому, что в этом нет никакого смысла. Попытаемся объяснить это следующим образом: если в результате подсчета фруктов у нас получится 8 фруктов вместо 7, то мы не станем подвергать сомнению истинность предложения 4 + 3 = 7, а просто признаем, что неверно их подсчитали.

В каком же тогда смысле можно рассматривать 4 + 3 = 7 как произвольное правило нашей «грамматики»? Разве мы не имеем дело с одной из тех истин, которые настолько непреложны, что усомниться в них невозможно, что, однако, не препятствует возможности расценивать ее как произвольную? Иначе говоря, вольны ли мы изменить это предложение-правило?